этот взгляд. Ильей он тоже должен был овладеть. Непередаваемые глаза как бы приблизились к нему и (на мгновение) обернулись для него всем сущим: не только самой Вечной Женственностью, но ещё и невообразимым уродством, которое превыше красоты.

То есть – беспощадным всевидением небес и приземленной лукавой мудростью Зверя. И сразу же – (даже почти не начавшись) всё это вдруг кончилось. Он побледнел. Она молча и очень медленно ему кивнула.

И тогда ожили (этим кивком освобожденные) время и пространство, и стали полны движением и звуками; мир вновь (и не перечислить, в который уж раз за историю мира) стал не только скоплением атомов, но и единой (отдельной от этого распада) внимательной личностью.

Бывшее незначительным – вновь стало что-то для себя (и для других) значить; величие этого невеликого «что-то» были в его достоинстве. Том качестве, которым вдосталь должны были (бы) обладать окружавшие их двоих адепты рукопашного боя и честных ристаний.

Стало слышно, как свободно сплетают они свои незамысловатые речи; стало видно, как держат сильными пальцами рюмки незамысловатого алкоголя. Вот тогда-то, безразлично кого-то перебив, он сказал ей:

– А у нас все по прежнему.

И сразу же за его простыми словами настала ледяная тишина, особым образом подчеркнувшая его невежество. Глаза говорившего и его внимательных слушателей окаменели, и кто-то после паузы спросил:

– Ты что-то сказал?

Все окружившие их лица разом как бы поблекли. Стали очень (как занесенные для удара натруженные кулаки) одинаковы.

– Да, – ему нечего было скрывать.

– Перебивать говорящего у нас не принято.

Как от внешнего удара (показалось), от этих негромких рокочущих слов (продолжало казаться) мелкой дождевой пылью разлетелось осеннее стекло окна – и пришел сквозь оконный проём ветер (до ослепительной боли октябрьский); ворвался и разметал опавшие души, сильным душам давая дорогу.

– Не надо, – сказала Яна.

– Но почему? Его следует поучить, – (почти) вслух сказал кто-то по-над головою Ильи, который единомоментно стал для них предметом едва (ли) одушевленным.

– Простите его. Он плохо воспитан, но он мой гость.

– Гость? – казалось, спросили все хором (но почти молча).

– Пусть я его и не звала.

– Незваный гость, – казалось, все определили статус пришельца хором (причём – опять молча).

Тогда она сказала:

– Стас! Пересядь на моё место, у окна, – так она повелела одному из своей свиты; (вся) она – легко поднялась. При этом – человек, к которому она обратилась, неощутимо побледнел.

– Ты хочешь уйти?

– Я хочу, чтобы ты пересел на моё место.

Помедлив, человек по имени Стас поднялся, и все задвигались, и дали ему дорогу, и он пошел к ней (очевидно, ног и не чувстввуя).

– Да, у нас все по прежнему! – бросила Яна клич в расступающееся (перед этим голосом) пространство; потом – она положила Стасу на плечи руки; а Илья (вовсе не горько) улыбнулся: что имеющим живую и волшебную душу большая история (или все малые истории миротворения)? Бесконечное повторение как основа для разнообразий.

Помедлив, Яна поцеловала подошедшего к ней человека, а Илья ей (по-над головами всех ее соратников) сказал:

– Не забывай, они люди.

– А мы всё ещё люди, – подхватила она; но – тотчас отодвинув Стаса. А потом от Стаса она доже на шаг отступила; и в этом не было ничего удивительного: Илья просто-напросто проговорил её присказку, которой она забавлялась, когда желала смутить собеседника.

На этот раз поговорка обратилась против нее самой.

– Будь к ним милосердна. Пусть немного; но – насколько способна.

– Не милосердия ищу, но радости! И справедливости (той самой, которую ты называешь лютой).

– Радость тоже люта.

– Иногда – да. Очень даже люта (но – лишь иногда), – признала она очевидное.

– Иногда «по твоему» – это почти всегда, – промолчал он в ответ.

– Ты всё тот же версификатор, пустоцвет и богема, – подытожила она (почти без нежности).

Все её побратимы (слова её слыша и слыша, как она говорит с невесть откуда взявшимся гостем), стали одновременно смотреть – на неё, потом – (не намерено, но как-то одномоментно и словно бы одним телом повернувшись) стали смотреть на него.

Все это странное время Илья сидел потупившись; если и говорил он хоть что (из того, что казалось высказанным), то как бы в космическое пустое пространство: якобы всем, но – даже не для неё (повторять очевидное не есть речь).

– А что милосердие твоё и формально, и снисходительно (ибо нет в миру равенства); а что все они дети женщин, которые (по твоему) убивают своим несовершенством их ещё более (или даже менее – не все ли равно) несовершенных отцов, тоже им скажешь?

– Я никогда не скрывала «мою» версию бытия, – молча ответила она. – А ты усложняешь. Дочери Евы всего лишь бесконечно и бессмысленно рожают бессмертных в смерть. Единственная тема для дискурса о бесконечности родов: осмысленно ли они это делают? (нелепый вопрос – такой же, как и наличие у них души: если душа есть, всё в мире осмыслено).

А те самые «они», о которых Илья с Яной (молча) говорили – такую правду, едва ли не с жалостью на него посмотрели. И отвлеклись – не увидели, что её лицо (не только для них двоих) стало вселенски и непоправимо прекрасным.

Но им и не надо было видеть. Её побратимы (словно бы и так) знали, что произнесённая сейчас правда непоправима и (как и всякая правда) – постижима; постигнутое не есть Бог: постиг, откажись и иди дальше.

И ещё сказала она:

– Посмотри на себя: как ты себя от них отделяешь!

Она опять обернулась обычной и – усадила ошеломленного совершившейся перед ним странностью мира Стаса на свое царское место (к окну и дождю за ним, этакому воплощению повсеместно рассыпанной Леты); помедлив немного, она возлетела – по-над всей честно’й компанией (как хищная легкокрылая птица).

Затем лишь, чтобы опуститься (ястребиный клекот издав) к Стасу на колени.

Опускаясь, она взглянула на свое отражение в окне. Которого (отражения) – там уже не было. Которое (отражение) – на сей раз исчезло надолго. Оно (отражение) – словно