услышат, как в фильме «Волга-Волга»); Мир есть Речь, а вы – единственные и неповторимые версификаторы Мира? Смешно. Говорить, что от сути её обучения ты отошёл; но – убежав от неё в православие, ты взвалил много более тяжкую ношу: теперь весь путь твой – в сторону страха (как будто раньше было иначе); понимаешь, ты пришёл её поучать (православный, ты обязан её обучить: причём – живым примером), и результат твоего визита нам с тобою известен заранее.

Илья повторил:

– Я пришёл говорить.

– Вольно тебе! Сие означает, что ты явился (на овладение ею) права заявить и тем самым исполнить и её, и себя (я сказала бы, что исполнить судьбу, если бы судьба по сравнении с предназначенным вам не казалась пылью на ваших подошвах); но – в любом случае тебе предстоит ей себя предъявить таким, каков ты теперь. Известно, она воспримет это как попытку учить.

– Я пришел говорить не о зле или добре.

– Браво! Ты не пришел человеком: это шаг ей навстречу.

– Поясни! – молча крикнул бледный как смерть Илья (капли дождя на его лице или капли пота, не все ли равно: это капли повсеместно рассыпанной Леты), и его добрая (настоящая доброта состоит в беспощадном говорении правды) и симпатичная (помните ту милейшую девчушку?) смерть охотно его послушалась:

– Вам, людям, свойственно различать добро и зло лишь по отношению к маленькой своей человечности; вы, как бараны, уперлись в это умение различать! Меж тем это умение не пробуждает дух усыпленный; напротив, усыпляет дух бодрствующий, ибо в бесконечно переменчивом (тебе ли не знать) мире реалий это (якобы) умение (якобы) все разъясняет. Ваши боги – как демоны Максвелла (ведом тебе такой термин?), что паразитируют на этом делении, доводя его до наивозможнейшего абсурда; но – лишь в доведении до наивозможнейшего (как явления природы) состояния заключена их божественность.

Прочитав эту снисходительную лекцию, его смерть (умело скрывая корысть, ибо сегодня могла зайти речь о самом ее существовании) заговорила попроще:

– Послушай, чтобы общаться с богами, ты ей не нужен; ваши бесконечные расставания – как сны во сне (друг у друга)! А ей и наяву от богов и людей нет продыха. Ей прекрасно известно (как и мне), что ваши зло и добро лишь потуги рассудка.

– Я пришел.

– Правильный ответ. Повторю: ты явился права заявить и исполнить её и себя, и тебе прекрасно известно, чем на всем протяжении мира завершаются подобные встречи.

– Пусть. Ведь только на личном опыте мы узнаем, что бессмертны.

– Ну так вкуси этой своей (понимай: мимолетной) вечности; но – вспомни: ты говоришь сейчас не с ней, а лишь со мной. Мужайся, дальше будет (если) не хуже, то – ещё дальше, и (опять) ничего не переменится.

Он не ответил. Она была права в своей неправде. Она улыбнулась:

– Впрочем, сейчас твоя женщина выйдет, и все само собой разрешится. В который уж раз (ибо опыт свидания с женщиной есть опыт свидания с могилой).

Он повторил:

– Я пришёл.

Что он ещё мог сказать. В этом мире ничего не надо придумывать – в нём всё есть. Вот и это повествование – о единственной встрече самых первых на свете возлюбленных (а ведь каждая настоящая встреча единственна); и что есть единственная любовь, как не боль? Но только лишь – доколе больно ею.

Впрочем, боль – не определение, а лишь поэтическая метафора, что на всм протяжении мира версифицированно реальна для людей и Стихий (и для тех из них, кому сегодня даны имена Яна и Илья); итак, наш удел – это люди.

Вот-вот закончатся в спортзале ристания и игры. Вот-вот из своего Зазеркалья (помните – как в «Атлантиде) эти самые люди выйдут в свою повседневную жизнь (которая – не только для них – преисполнена различных волшебств).

Но (пока истекает мгновенье) зададимся простым вопросом: что для имеющих душу (и этим включенных в живой процесс миротворения) вся история мира? И в каком отношении к миру находятся все его небольшие истории?

Казалось бы – не более чем повседневность, в которой (каждая) песчинка, просыпавшаяся из (каждых) часов вызывает невидимый камнепад где-то на другом крае миропорядка.

Просто замечу – мы ещё не коснулись начала начал (да и истории Дикой Охоты не случайно пока не расслышали).

Просто замечу – там, в заснеженном Лабиринте русского леса мёртвый Павол Гвездослав не стал эту притчу слушать. Как бы ни тщился Хозяин Лесной заставы её ему рассказать.

Он встал со скамьи. Они выходили из спортзала светлые и свежие (уже после душа), и немного усталые и отстранённые (или остраненые, чуть ирреальные); девчушка, что (столетия наперёд и назад) обращалась с вопросами к Илье, шагнула им навстречу.

Многие (в том числе добровольные охранители придирчивой девчушки) поступили так же. Илья остался на своем месте.

Для Ильи (или – это смерть постаралась, или – в этот волшебный миг мир сам собой поделился на дроби) всё виделось именно дискретным: руки людей совершали рукопожатия. Губы произносили слова. Но (в отличие от Зазеркалья “Атлантиды”) здесь особенная (то есть волшебная) «третья» жизнь протекала не столь вызывающе.

Просто-напросто звучавшие отовсюду голоса были искренними и живыми. Простота и открытость слов, произносимых встречающими, подразумевала такое (не)равенство душ, при котором женщина по имени Яна могла (бы) почувствовать себя с ними на равных.

– Эй, Янка! Тебя здесь давно дожидаются, – девчушка (становясь в этот миг вровень с невидимой спутницей Ильи) кивнула в сторону незваного гостя и безразлично ему улыбнулась.

А потом Илья и Яна друг друга увидели.

Она оказалась хрупкой – хотя таковой не была. Она не казалась прекрасной – она очень редко таковой представала. Вот и сейчас она просто шла меж людей (ничего больше); но – перед глазами сама собой выплывала картина: водяная змейка, невзрачная и неудержимо смертоносная, скользит меж светлых струй и легких водорослей.

Негаданно увидев его, она всего лишь сделала рукой неопределенный жест и произнесла:

– Здравствуй, – и тотчас она от него отвернулась, отвечая на чей-то приветственный возглас, а он улыбнулся: и сама она, и подле неё ничего не