Я знал ее в молодости, а потом надолго потерял с ней контакт и вдруг снова увидел в лагере для беженцев. Иногда страдание меняет человеческие лица до неузнаваемости, но в некоторых есть нечто, какая-то главная черта, наверное, которую не меняют и не искажают ни время, ни потеря родного дома, ни любая боль. У Софи были глаза густого серого цвета, которые иногда, при определенной погоде, казались почти лиловыми. Заметив впервые ее худую фигуру в очереди, змеившейся вдоль ограждения из проволочной сетки, я не вспомнил, как ее зовут, не вспомнил даже, в какую из обрывочных эпох своей жизни я ее встречал, но глаза эти узнал. Потом я услышал ее голос и вспомнил, а за то короткое время, на которое пересеклись наши пути, она рассказала мне то, чего я вспомнить не мог или никогда не знал.

Тогда, в прошлом, Софи была не одна, и пусть прошло столько лет, случилось столько крушений и распадов, какой-то частью своего сознания я все ожидал, что из переплетения проулков вот-вот вылетит Эзра, кутаясь в какое-то ужасное длинное пальто, со встрепанной бородой, типичный безумный талмудист с буханкой хлеба или банкой, которую он выменял, выпросил или еще каким-то эзровским способом раздобыл. Мне всегда нравилась Софи, и я завидовал тому, что она ему досталась. И завидовал кажущейся неизбежности их единения, тому, как крепко держались их отношения, пока все остальные в нашей компании сходились и расходились, встречались, влюблялись, а потом обнаруживали собственную полупропеченность.

Они познакомились в Нью-Йорке в конце девяностых, но все-таки задолго до их фактического конца, так что когда двухтысячный подошел совсем близко, у них уже были планы встретить его вместе, отметить наступление нового года, ночуя в снегу, пока все компьютеры мира глючат, уничтожают время и откатывают нас всех обратно в каменный век. Эти двое всегда ко всему были готовы, и к этому они тоже рассчитывали быть готовы, рассчитывали лежать в обнимку в ледяной белой пещере или валяться прямо у входа в нее на крыльях собственных «снежных ангелов», глядя в небо не на чрезмерный блеск фейерверков от Груччи, а на местные звезды, прихотливо разбросанные над миром в небе Колорадо, кажется, а может быть, Вайоминга. Она выросла на северном берегу Лонг-Айленда, он на острове в Южном Джерси, оба принадлежали к конгрегациям Бет Шалом, у обоих в семьях соблюдали кошер, но не субботу, у обоих американское гражданство было делом случая, и английский язык тоже, и природа, и ни один из них не имел ни малейшего представления о том, как разжечь огонь, поставить палатку или обеспечить водонепроницаемость своего имущества, не говоря уже о выживании при температуре ниже нуля, но их это совсем не беспокоило, потому что до сих пор они проявляли фантастическую, почти волшебную компетентность не только в том, чтобы поступить в хорошие колледжи и добиться успехов, но и в том, чтобы найти во всем этом красоту. Нужно сказать, что в снегу они, в конечном счете, новый год не встречали, потому что впервые расстались перед самым наступлением конца этого долгого и мучительного — хоть и не для них — тысячелетия. Не потому, что они бы не справились. Не потому, что ее семья, которая до сих пор судорожно пыталась на что-то влиять, заявила, что это безумие и гарантированная гипотермия. Не потому, что билеты на самолет были безумно дорогие, не говоря уже о непромокаемом снаряжении. Не потому, что кто-то из них хоть на секунду перестал верить в истину и утешение, которые несло в себе сияние тех звезд.

Они разошлись по какой-то неведомой мне причине, и это было ужасно, невыносимо больно, как минимум для Софи. Хотя и для Эзры, как мне кажется, тоже — потерять такую женщину. Сотовых телефонов еще не было, интернет был по модему и почти пустой, и на какое-то время между ними было только молчание, только слезы и попытки понять, незнание и невозможность узнать, а значит, оставалось только терпеть и ждать. Точка невозврата у каждого из них прошла в одиночестве, в сухости и без мороза, хотя Софи в полночь, подвыпив и отбросив смущение, повернулась к парню, который как раз заговаривал ей зубы — ко мне, — и поцеловала его.

Но в конце февраля того нового года с множеством нулей они столкнулись в очереди у «Кинофорума», дальше последовали извинения шепотом, слезы, ее рука скользнула под его куртку и фланелевую рубашку, чтобы коснуться его голой теплой кожи, и вскоре они снова были вместе, по-старому дыша друг другом, потому что кто же еще мог любить так широко, как она, кто еще был так честен и смел, и кто же был так язвительно остроумен, как он, кто был так страстен и так многословен? Кто еще ходил бы с ним на все фильмы Пазолини и Феллини, кто еще читал бы ей по телефону «Хасидские предания» Мартина Бубера, пока она прижимала бы к уху нагревшуюся беспроводную трубку, в те ночи, когда он был в центре, а она на севере города и не могла уснуть? Конечно, строго говоря, в Нью-Йорке в начале тысячелетия были и другие люди, которые могли делать подобные вещи, и делали их, но это не имело значения для их любви точно так же, как, когда они снова лежали в объятиях друг друга, неважно было, что они встретились совершенно случайно одним весенним днем 1999 года, а если бы не встретились, оба влюбились бы в кого-нибудь еще, то есть оба они были заменимы, оба могли найти друг другу замену. С тех пор они окончательно были вместе, всем были известны как пара, и этой парностью мы, все остальные, пропитывались, завидовали ей, стремились к ней.

Очень похожие, но с акцентами в разных местах — вот в чем состояла, с их точки зрения, простая и четкая красота их союза. Как-то раз в начале их отношений, лежа голышом на матрасе в его квартире в Ист-Виллидж, она стала вслух оценивать степень их совместимости, а он выслушал, согласился, а потом сформулировал так: Софи окружающим кажется милой славной девушкой, которая все делает правильно, но на самом деле она любит нарушать правила и сквернословить и у нее есть своя темная сторона, а вот он, Эзра, всем кажется угрюмым и сомнительным типом с проблемами, но на самом деле дружелюбный и вполне милый. Кроме того, у них в семьях примерно одинаковое количество родственников