Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это пальто — сказала Софи, когда женщина ушла, ссутулившись и явно чувствуя себя глупо, — оно мне кое о чем напоминает.
Ветер играл его подолом.
Дело было, сказала она мне, примерно за полгода до того, как они с Эзрой расстались. Стояла зима, и они с одним другом шли по Челси, кажется, осматривали галереи. Они свернули за угол на Вестсайд-хайвей, и по ним ударил ледяной ветер с Гудзона. Софи задрожала, и ее друг, который жил за границей и с которым они поэтому виделись редко, прервал фразу на середине и предложил ей свое пальто. Она отказалась, потому что не собиралась оставлять его без пальто, как бы ни замерзла сама. Разговор продолжился, но Софи принимала в нем очень мало участия. Она остановилась, застряла на этом его предложении, изумившись тому, что он его сделал — что кому-то приходит в голову сказать такое интуитивно, и внимание и забота для него настолько органичны, что предложение, полное такой доброты и искренней заботливости, прозвучало почти автоматически. Просто таким человеком он был, так его научили жить, а может, он сам себя научил. И эта забота Софи зацепила, потому что она все сильнее ощущала, что мужчина, с которым она жила и с которым планировала провести всю оставшуюся жизнь, на такое не способен. Она вдруг поняла, что за все их годы вместе Эзра ни разу не предложил ей свой свитер или пиджак. А я ведь почти всегда мерзла, сказала Софи. Всегда дрожала, даже когда всем остальным было тепло. Хотя, возможно, он не замечал.
Но дело не только в этом, сказала Софи. Она могла лежать больная, а Эзре не пришло бы в голову принести ей чашку чая, хотя ему это ничего бы не стоило. Как-то раз она делала ему бейгл, нож соскользнул, и она сильно порезала большой палец. Она сунула его под холодную воду, чтобы остановить кровотечение. Эзра встал из-за стола и подошел к ней, и Софи думала, что он ее сейчас обнимет, но он взял нож, дорезал бейгл и сам его поставил в тостер. Не то чтобы он ее не любил, сказала Софи. Она всегда знала, что он ее любит, настолько, насколько может. Он просто всегда был занят, всегда был поглощен чем-то, у него не было инстинкта заботы о других людях, которая начинается с умения замечать и слушать. Но в тот момент, когда ее друг заметил, что ей холодно, и прервал фразу, чтобы предложить ей пальто, она ощутила, чего лишена, и ей стало больно.
Пока Софи говорила, ветер играл ее волосами, открывая облысевшие участки черепа.
Такое мало кому можно было объяснить, сказала мне Софи. Она знала, во многом им с Эзрой повезло, что они нашли друг друга. Что принесли друг другу столько удовольствия. Повезло найти определенный спокойный ритм жизни, ритм близости, который давал им силы. Что бы она ни сказала кому бы то ни было, это прозвучало бы как неблагодарность. Как жалоба — она не могла такое рассказывать друзьям, прошедшим через тяжелые расставания, друзьям, с которыми плохо обращались, которым разбили сердце или которые остались одни, потому что не могли никого найти.
А потом они как-то пошли в кино. Фильм был на французском, сказала Софи, и в каком-то смысле это была очень простая история. История о частной жизни пожилой супружеской пары, учителей музыки в отставке, которые давно и долго живут вместе. Они идут на концерт, и на следующее утро, когда они завтракают на кухне в халатах, у жены случается первый удар. С этого момента фильм не выходит за пределы помещений, в которых проходит их переплетенная внутренняя жизнь, и следит за тем, что происходит, когда пара провела вместе целую жизнь, а потом кто-то из них становится инвалидом. А второму приходится думать, как заботиться об инвалиде, как помогать ему жить с возможно меньшим количеством страданий и унижения. Софи рассказала мне, что сидела в темном кинотеатре и следила за лицом пожилого мужа. Следила за его выражением, пока он с таким терпением, нежностью и верностью заботился о своей жене. Она заставила мужа пообещать, что он больше никогда не отправит ее в больницу, и он не нарушает это обещание, как бы тяжело ему ни приходилось. Он не святой. Он выходит из себя, один раз он даже бьет жену, злясь на то, что она отказывается есть и пить, и получается, что только он и пытается сохранить ей жизнь. Но он ни разу не перестает пробовать что-то сделать, не перестает о ней заботиться. Это неразрывно связано с тем, чем он больше пятидесяти лет был для нее, а она для него. Хотя отсюда не следует, что такая забота его не изматывает и не требует огромных усилий, пусть даже он делает это интуитивно, пусть это воплощение его природы.
К концу фильма Софи задумалась о своих родителях. О том, что они всю жизнь ругались, но при этом всегда заботились друг о друге. Не было никакого сомнения, что они так и будут заботиться друг о друге до самого конца, и в каком-то смысле, сказала мне Софи, это отсутствие сомнений всегда на нее влияло не только в том, что касалось ее родителей, но и в том, что касалось любви и людей в целом. Но теперь она поняла, что сама она сделала иной выбор. Ей в молодости было важно иное, и в результате она выбрала мужчину, который, хотя многое ей давал, никогда не смог бы о ней заботиться, если она будет не в состоянии позаботиться о себе сама.
Когда фильм закончился и они снова вышли на солнечный свет, она поняла, что закончилось и нечто большее. Вскоре после этого она сказала Эзре, что все кончено, что она не может выйти за него замуж.
Рассказав все это, Софи улыбнулась кривой полуулыбкой и посмотрела через колючую проволоку на смазанное серое море. Потом она пожала костлявыми плечами и подняла к небу пустые ладони, будто подчеркивая жестом, как все абсурдно — хотя я и не знаю, что конкретно. Абсурдно верить, что к решениям, кого любить и с кем связать жизнь, можно подходить рационально? Или абсурдно предполагать, что нам причитается справедливая или естественная смерть? Или она имела в виду абсурдность нашей прежней веры,
