и возраста. Хочу к вам на работу, сказал я. У нас уже есть все необходимые нам садовники, ответил он и продолжил переворачивать страницы. Не знаю, что мною двигало дальше — возможно, мужество, которое приходит, когда ты пришел на встречу с судьбой, — но я сказал: такого садовника, как я, у вас нет. Тут он поднял голову, и на его лице мелькнуло что-то вроде улыбки — мелькнуло и пропало, будто скрылось куда-то за его затылок. Он посмотрел сначала на мои брюки, потом на грязь у меня под ногтями и наконец на мое лицо. Я напрягся под этим взглядом. Это какого же, спросил он, откинувшись назад так сильно, что его стул издал встревоженный скрип. Я вспомнил про засохшую Phalaenopsis bellina, которую нашел в мусоре несколько месяцев назад, принес домой и ухаживал за ней, пока она не пустила новые ростки, и ей-богу, я ему ответил: такого, который может выжать новую жизнь из того, что умерло.

Парк пока строился: тропинки еще не проложили, будущая оранжерея представляла собой яму с теплой водой, полной личинок москитов, еще только начали привозить землю для гряды холмов в верхних садах, а бюсты генералов все еще отливали на государственном литейном предприятии. Но он, наверное, почувствовал, насколько полно я понимал красоту задуманного им островка почти необузданной дикой природы. Почувствовал он, наверное, и мое желание работать, то, насколько полно я готов был погрузиться в работу. Меня ничто не отвлекало, у меня не было ни родителей, ни детей и никаких жизненных устремлений, кроме как существовать среди листьев и латинских названий. В тот первый день я сидел рядом с ним и записывал то, что он мне диктовал, пока просматривал планы парка, и я ничего не упустил, мне не надо было объяснять, как пишется Trochodendron aralioides или Xanthorrhoea preissii, а когда он перепутал какое-то растение с его близким родственником, я внес исправление, не привлекая внимания к ошибке. В четыре он меня отослал и велел приходить на следующий день с чистыми ногтями. Ровно в восемь утра я занял свое место рядом с ним. Я не питал к нему ничего, кроме глубочайшего уважения. Я ощущал, что меня… как бы это выразить? Что я избран. Ему не требовалось ничего мне говорить, я и так ощущал, когда надо ходить за ним следом, а когда отойти, когда подсказать ему слово, которое он ищет, а когда впитывать его слова как дождь.

Что вы хотите, чтобы я сказал, кричал он частенько. Я практик и человек земли, а для этого слова не очень-то нужны. Если б я не стал тем, чем стал, я бы, может быть, стал поэтом. Я их очень уважаю, поэтов, повторял он. Нам с ними приходится работать с тем, что есть, мне с когда-то богатой растительностью нашей страны, изрядная часть которой теперь на грани исчезновения, а им с нашим языком, у которого такая же судьба. Когда я был мальчиком, слов было гораздо больше, говорил он, но постепенно они вышли из употребления. История дошла до той точки, где язык движется назад; когда-нибудь мы вернемся к безмолвию, говорил он, а потом, будто чтобы подтвердить свою мысль, уходил сидеть на веранде и собирать в саду мрачное молчание. Но долго ему никогда молчать не удавалось. Рано или поздно оставшиеся слова все-таки вырывались из него на свободу.

Мы с ним оба родом были не из этой страны. Он все же был связан с ней больше, чем я, поскольку родился в столице, но мать его была родом из Карпатских гор, а отец из Лейпцига, и он вырос на заброшенных участках между мировыми языками — может, поэтому он и привязался к тому языку, хоть и мертвому, в котором были надлежащие имена для всего. И поскольку этот язык мертв, он никогда не меняется. Озеро есть озеро и всегда будет озером. Озеро не может однажды стать слепым глазом или могилой.

Однажды днем, когда мы в верхних садах рассматривали только что доставленные папоротники и орхидеи, по аллее императорских пальм, взметнув облако пыли, подъехала процессия из трех темных седанов с затемненными окнами и остановилась перед временным бюро управления парком. От вида этих машин, напоминавших темных хорьков среди зелени, у меня мурашки побежали по коже. Все четыре двери первой машины распахнулись, и вышли четверо мужчин в военной форме и темных очках в золотой оправе. Один из них постучал в дверь бюро, вошел и через несколько мгновений опять вышел. Потом открылись все четыре двери второй машины, и вышли еще четверо мужчин в форме, один из которых лениво махнул рукой в нашу сторону. Двери третьего седана не открывались. Может, вам нужно подойти к ним, спросил я. Да, ответил он, но так и остался стоять, и маленькая Aphelandra squarrosa дрожала у него на ладони. В конце концов они пришли, забрали его и увезли в третьем черном седане. Одна дверца этого седана открылась изнутри, и я помню, что, пока он стоял, глядя в темные внутренности салона, выражение лица у него было как у человека на краю пропасти, который одинаково боится упасть и броситься вниз.

Он подчинял себе природу, план за планом, набросок за наброском, клумбу за клумбой. Природа — это не венок из маргариток, это не корзина бутоньерок, говорил он обычно. Природа кусает руку, которая ее кормит. Но он никогда не пытался укротить природу, никогда не удалял ее когти и яд. Именно в этом был его секрет, отличавший его от всех остальных: он гнул природу, но не ломал ее. В этом был его гений и его погибель. Он позволил природе сохранить свою необузданность, и потом вдруг природа развернулась и свалила его с ног. Нет, не вдруг, конечно, — очень медленно, потихоньку, но результат все равно был тот же самый.

Я смотрел, как процессия машин уехала тем же путем, каким приехала, а потом, несмотря на потрясение, вернулся к работе — это же была моя работа, и состояла она просто в том, чтобы усердно ухаживать за хрупкими и уставшими растениями, которые приехали из самых разных краев, чтобы занять свое место в замечательном парке, спроектированном великим ботаником и ландшафтным архитектором, который научил людей видеть изысканную красоту растений своей родины. Той ночью, ярко-голубой весенней ночью, я поехал домой на велосипеде, принял ванну, а потом смотрел на то, как грязь, вращаясь, сливается в канализацию, где она вместе со всеми другими осадочными веществами пустится