пережило Холокост, примерно одинаковое количество жило в Израиле, у обоих мать родилась в Европе, а отец только-только успел родиться в Америке и до Рейгана голосовал за республиканцев; оба выросли со строжайшим запретом на брак с гоем и на любой провал — то есть оба они были продуктом одного и того же гордого, закоснелого, вспыльчивого, тревожного, утешающего, всепоглощающего племенного сознания, но мать Софи, недовольная ограничениями своего послевоенного ортодоксально-иудейского детства в Северном Лондоне, послала дочь учиться в государственную школу в Рослине, а его, Эзру, отправили в ешиву, откуда впоследствии он был исключен.

Кроме того, оба они хотели того, чего их семьи, столько в жизни повидавшие, еще не видали: выбрать в качестве призвания не заработать на жизнь, не получить много денег, не добиться измеримого успеха — а заниматься искусством.

«Пазолини!» — повторил я, когда Софи упомянула эту деталь. Она лежала на своем лежаке, укрытая грязным вытертым синим одеялом и смотрела, как дождь капает в ржавую переполненную железную бочку. Я забыл это имя, я к тому моменту успел забыть образы большинства виденных мною когда-то фильмов. Но Софи помнила их все. Она в состоянии была подробно описывать целые сцены, свет, ракурсы съемки, даже реплики актеров, и когда она прокручивала эти фильмы, ее серо-лиловые глаза смягчались, будто она снова смотрела их на экране из самодельных палаток, разрушающихся стен и грязного неба, исчерченного проводами. Те, кто оказывался рядом, кто стоял вместе с нами в очереди за пакетами еды, прививками или коробками с соком, которые могли привезти, а могли бы и не привезти, затихали и тоже слушали, и хотя я никак не могу это доказать, хочу все-таки сказать, что фильмы, которые она создавала у нас в сознании своим волшебным фонарем из слов, достигали более высокой формы своего существования, даже высочайшей, поскольку всего остального, кроме слов, они были лишены.

В начале нулевых я довольно часто встречал Софи, а заодно и Эзру, на ужинах, на вечеринках у друзей или на приемах, устраиваемых учреждениями, на которые теперь работали эти друзья. Потом, где-то через пару лет после 11 сентября, я переехал в Лондон по работе и потерял контакт с Софи. Они с Эзрой до сих пор были вместе; я помню, в какой-то момент мне рассказали, мол, они обручились и рано или поздно сыграют свадьбу в доме ее семьи на Лонг-Айленде. Наверное, тогда я уже перестал о ней мечтать. Тогда уже казалось, что все правильно: что эти двое, так удачно встретившиеся, так подходящие друг другу и симметричные, первыми пойдут дальше, ко все еще далекому горизонту взрослой жизни, где рано или поздно всем нам суждено пристать к берегу родительства. Однако шло время, а на свадьбу никого не звали, потом другие наши знакомые стали жениться, потом стали рождаться дети, иногда даже у тех, от кого уж никак не ожидаешь нуклеарной семейной жизни, а потом как-то раз я приехал в Нью-Йорк на праздники, повидался с друзьями, с которыми еще поддерживал контакт, и от них наконец услышал, что Софи с Эзрой разошлись.

Несколько десятков лет спустя, когда я встретил Софи в лагере, она уже была в плохом состоянии. Из-за недоедания, слабости и туберкулеза она ходила только от своего лежака до перекрестка — неофициального центра лагеря, где распределялись блага и выстраивались очереди. Я был подвижнее — искал что-нибудь, что можно использовать, обменять или съесть, пытался что-то получить через связи в официальных и неофициальных организациях, и мне хватало сил, чтобы все время что-то делать, так что мое сознание подпрыгивало и скользило по поверхности горя, не погружаясь в его глубины. Передвигаясь по лагерю, я проходил мимо медицинского пункта, мимо зала с разбитыми окнами, где до сих пор проводили свадьбы, мимо парикмахера и продавца контейнеров, мимо работавшего в тени арки мастера в тюрбане, который принимал сломанные газовые горелки или нагреватели и с легким наклоном головы в сторону говорил: «Завтра можно» нетерпеливым владельцам, желавшим знать, когда возвращаться за вещью. Иногда некоторые части лагеря затопляло, а когда вода уходила, оставалась непроходимая грязь. Но я всегда возвращался посмотреть, как дела у Софи, и приносил ей что мог. Мне приятно было что-то для нее делать, чуть-чуть облегчать ей жизнь. Когда она уже не в силах была двигаться или просто не хотела, я сидел с ней и прикладывал к ее горячему лбу мокрую тряпку или просто держал ее за руку, а иногда, когда ей было чуть получше, она обращала в никуда взгляд своих серо-лиловых глаз и прокручивала для нас кусок какого-нибудь фильма. Один раз она пересказала целиком всего «Инопланетянина», с самого начала, когда в полумраке за соснами мерцают огни инопланетного корабля и два длинных узловатых сверхцепких пальца тянутся отодвинуть ветку, чтобы было лучше видно, и ты понимаешь, что вовремя на борт он не успеет, и до сокрушительного прощания. Когда Софи дошла до конца, сидевший рядом худенький ребенок в широкополой шляпе, обхвативший колени руками, начал плакать, и слезы оставляли чистые следы на его грязном лице, пока он наконец не стер это все рукавом спортивной кофты.

Несколько раз мне удавалось помочь ей встать и кое-как доковылять до ограды из проволочной сетки. За ней виднелись колючая проволока и военные грузовики, но за ними вдали был кусочек беспокойного серого моря. Это напоминало нам, что на свете еще остались красивые места. Там не пахло пластиком, который люди жгли для тепла, но от которого у них болели легкие. Кто-то притащил туда убитое кресло, сквозь драную обивку которого вылезала крошливая желтая набивка. Зато кресло было достаточно широкое, и мы помещались там вдвоем, сидя плечом к плечу. Мы глядели вдаль, а иногда словно высматривали нечто спутанное и хаотичное, что случилось с нами много лет назад, и какое-то время это изучали, не питая особой надежды найти ему применение или вернуть на надлежащее место. К слову, на ограду ветром приносило большое количество мусора, и иногда он застревал в ее отверстиях — пластиковые бутылки, пакеты и тому подобное, а метрах в семи или десяти от того места, где мы сидели, на ограду прилетел большой кусок рваного черного полиэтилена и повис таким образом, что сильно напоминал пальто. Длинное черное пальто с широким воротником и текучими складками, которое будто висело там так же намеренно, как если бы его повесили на крючок в уютной прихожей какого-то дома в ожидании момента, когда хозяин снова соберется выйти на улицу. Этот кусок полиэтилена