Молчание.

Я собирался сказать, что должен пойти помочь бабушке с ужином, но Митеш сказал:

– Твой голос изменился.

– То есть?

– Ты звучишь по-северному.

Я не знал что ответить, кроме того, что Митеш звучал по-американски.

Мы снова помолчали. Потом он рассказал о пробных экзаменах, которые собирался сдавать после Рождества. Он сказал, что сдаст без труда.

Всё, что говорил Митеш, было не важно. Абсолютно всё. Ерунда по сравнению с человеческой смертью.

– Как там тебе учится? – спросил он.

– Экзамены не важны, – сказал я. – Они бессмысленны.

– Ну, для меня они важны, – сказал Митеш обиженно.

Опять молчание.

– Бабушка хочет, чтобы я помог с ужином. Мне нужно идти, Митеш.

– Ладно, чувак, – он как будто взвешивал что-то в уме. Так и не закончив взвешивать, он просто сказал: – до скорого.

Я вернулся в гостиную.

– Как твой друг? – спросила бабушка, не отрываясь от книги.

– Нормально, – сказал я.

Я смотрел на огонь. Она перевернула страницу. Ветер со свистом носился вокруг коттеджа.

– Когда мы вернёмся и вывезем всё из моего дома?

Она оторвалась от книги.

– Ну, – сказал я, – нам нужно всё вывезти, не так ли?

– Это подождёт до следующих каникул. Или до Пасхи.

– Почему не сейчас, раз ты не работаешь?

– У меня недостаточно сил.

Она вернулась к чтению.

– Какой была мама, когда была девочкой?

Она отложила книгу и сняла очки, молча рассматривая меня.

– Как ты, – сказала она.

– То есть – как я?

Её взгляд завис на мне, потом переполз на камин и танцующее пламя.

– То есть – как я?

– Упрямая. Волевая. Фантазёрка.

Я попытался вспомнить, когда мама могла проявлять силу воли, но вспомнил только, как она смеялась. Она любила веселиться. Любила выигрывать, когда я был маленьким и мы играли в футбол. Бабушка имела в виду это?

– Ты и выглядишь как она, – сказала бабушка.

Это меня поразило.

– Я вижу её в тебе, – сказала она.

– Ты мне тоже её напоминаешь, – сказал я.

Её глаза расширились.

– Если подумать, – продолжил я, – ты тоже настойчивая и упрямая.

Она продолжала смотреть блестящими глазами. И вдруг поморщилась.

– Что такое, бабушка?

Она покачала головой.

Трещал огонь. Мы смотрели на его танец.

После Рождества погода испортилась.

Снег не прекращал сыпаться. Гранитные утёсы чернели на его фоне. Расщелины заполнялись им. Газон превратился в одинокое белое поле, которое навещала только птичка в маске Зорро.

Главную дорогу посыпали песком и солью, поэтому по ней можно было ездить, но по радио постоянно рассказывали про заносы и аварии. Какой-то идиот, решивший в одиночку сходить в горы, потерялся. Его нашли на следующий день замёрзшим насмерть.

Как-то днём, между Рождеством и Новым годом, бабушка решила отвезти что-то в продовольственный фонд в Кендале. Был мрачный синий день. Я сказал, что ей стоит подождать до оттепели, но бабушка ответила, что людям еда нужна срочно. Она спросила, хочу ли я поехать с ней, я отказался. Тем не менее я взял лопату и почистил дорогу ото льда, чтобы бабушке было проще выезжать. Мне понравилось делать это. Мне нравилось покалывание на коже, холодный воздух, обжигающий лёгкие. Я с удовольствием сражался с холодом, сковавшим мир.

Спускаться по лесной дороге к главной было опасно. Я стоял наверху и смотрел, как бабушка едет. Иней на воротах торчал, как намагниченная железная стружка. Бабушка съезжала по склону. Маленький Фиат испускал волны белого дыма. В одном месте он заскользил, но бабушка справилась с управлением и скрылась из виду.

Когда бабушка уехала, я решил сделать что-нибудь полезное, например, приготовить суп. У нас было полно овощей. Я поставил пластинку, которая понравилась Дебс, и музыка доносилась до кухни из гостиной. Я подпевал, где мог, неразборчиво поющему солисту. Время от времени меня начинал мучить страх: вдруг бабушка мертва? Я слышал металлический удар, хруст. Тогда я начинал петь громче, и резал, и кипятил, и мешал. Полчаса спустя я услышал, как она подъезжает.

Я пошёл в кабинет, чтобы посмотреть, нужна ли ей помощь со въездом по льду. За деревьями показалась белая крыша машины, потом сине-жёлтые шашечки, и полицейский универсал[20] съехал с дороги и затормозил около дома.

Из меня как будто выкачали всю кровь.

Из машины вылез офицер.

Он наклонился и просунулся внутрь. Когда выпрямился, на нём была фуражка. Он захлопнул дверь и поскрипел к коттеджу.

Бабушка умерла.

Я ушёл в кухню.

Застучал дверной молоточек: тук-тук-тук.

У гробов по бокам ручки, похожие на дверные молоточки.

Тук-тук-тук зазвучал молоточек. Но на микросекунду медленнее. Это звучало как ехидный комментарий к первому стуку.

Я не двигался. Скрипнул почтовый ящик.

– Здравствуйте? – позвал глубокий хриплый голос.

Крышка кастрюли дрожала от накопившегося под ней пара.

– Здравствуйте?

Почтовый ящик скрипнул.

Вскоре он должен был завести двигатель и уехать. Я ждал звука двигателя.

Появилась тень, я обернулся. За кухонным окном стоял крупный полицейский. Его рубашка была настолько же белой, насколько его галстук чёрным.

Секунду мы просто смотрели друг на друга. Потом он указал на заднюю дверь.

Я приношу смерть.

Он потыкал пальцем.

Я пересёк кухню и открыл дверь.

– Ты Лукас Петтифер? – медленно спросил он.

Я кивнул.

– Внук Ив Лэнсдейл?

– Да, – прошептал я.

– Разреши войти, пожалуйста?

Я отступил назад. Он вошёл, закрыл дверь и снял фуражку.

– Мы можем сесть здесь?

Его фуражка легла на стол околышем кверху. У неё внутри была коричневая кожаная лента с тёмным пятном посередине. Он сел. Я сел.

Большие плечи. Большие руки. Светлые волосы примяты там, где давила кожаная лента.