Ягринлаг. Из фотоальбома НКВД. ГА РФ

Ягринлаг. Сторожевая вышка лагеря. Из фотоальбома НКВД. ГА РФ

Несмотря на принятые меры предосторожности, немцы все же узнали о существовании объекта № 178 и о нашей работе на строительстве аэродрома. Однажды в небе появились немецкие самолеты и начали нас бомбить. Все в панике бросились врассыпную. Охрана хотела выгнать нас из лагеря в сторону строящегося аэродрома, но мы решили, что вражескую авиацию больше интересуют стратегические объекты, чем наши жалкие бараки, и отказались выходить. Тогда надзиратели со своими семьями прибежали прятаться в нашем убежище. Едва все они разместились в лагере, как их временные дома были уничтожены бомбардировкой.

Никогда еще мы не подвергались такому грабежу, как на объекте № 178. Во время этапа из Талаги в Молотовск уголовницы украли все наши личные вещи. Заправляла ими двадцатидвухлетняя девица Шура Васильева, голубоглазая блондинка из Киева, приговоренная за грабеж к четырнадцати годам лагерей. Хотя Шура была из хорошей семьи, беспорядочные половые связи совершенно развратили ее. Неисправимая рецидивистка, она не выходила из тюрем. Однажды на моих глазах она с особой жестокостью ударом топора размозжила голову своей соседке. Шуру приговорили к расстрелу, и только из-за юного возраста казнь заменили лагерным сроком.

Ей дали еще пятнадцать лет исправительных работ в дополнение к еще не отбытым, и если она сегодня еще жива, то наверняка по-прежнему находится в каком-нибудь лагере.

Заключенные Ягринлага на лесоповале. Из фотоальбома НКВД. ГА РФ

Шура неожиданно воспылала ко мне симпатией и, зная, что меня ограбили ее товарки, приказала вернуть чемодан с моими жалкими сокровищами. Позже она продемонстрировала еще одно свидетельство своего расположения ко мне.

В январе 1942 года медицинская комиссия обнаружила на моем теле пятна пеллагры, и меня положили в лагерную больницу. Через некоторое время я вернулась в барак с временным освобождением от работы. С каждым днем мне становилось все хуже и хуже. Я уже предвидела тот момент, когда буду умирать как животное, без медицинской помощи. Я поделилась своими страхами с Шурой Васильевой, и она пообещала помочь. На следующее утро Шура была дневальной в бараке для уголовниц, и мы с ней пошли за кипятком для работающих заключенных, чтобы они смогли выпить горячей воды перед тем, как отправиться на строительство. Коридор, где находилась труба с краном, был очень темным, и, чтобы поставить ведра около стока, нужно было нащупать кран рукой. И тут Шура совершила некий трюк. Видя, как я пытаюсь нащупать трубу левой рукой, она резко открыла кран, обварив мою руку кипятком. Я взвыла от боли, а Шура подошла ко мне и, обняв, сказала:

– Дорогая Андре, прости, что сделала тебе больно, но это единственный способ вытащить тебя отсюда.

От ожога моя и без того высокая температура поднялась еще выше. Мне было настолько плохо, что меня на «скорой» доставили в молотовскую больницу. Шура была права. Я не умерла на объекте № 178, и за это я должна благодарить ее.

Лежа в карете «скорой помощи», я разглядывала сквозь полуоткрытые глаза лицо своего конвоира. Этот молодой парнишка выглядел еще не совсем испорченным. К сожалению, порочный взгляд был характерен для всех тюремщиков, которых я видела за последние четыре года. Страх превращал их в безумцев, и, чтобы не быть на «дурном счету» среди своих, они проявляли самые преступные наклонности. За все четыре года, что я находилась в лагере, я неоднократно убеждалась в том, до какой низости и раболепия может дойти человеческое существо.

Когда «скорая» остановилась, меня в сопровождении конвоира внесли в приемный покой. Туда через некоторое время, опираясь на трость, вошел пожилой человек. Тщательность, с которой он произвел осмотр, меня потрясла. Впервые за пятьдесят месяцев мне встретился человек (такие некогда существовали в России), способный проявлять жалость. Врач попросил конвоира выйти и, оставшись со мной наедине, стал знакомиться с моей историей болезни. Полистав ее, он поднял голову и обратился ко мне на моем языке почти без акцента:

– Вы француженка?

– Да, доктор.

– Как вы здесь оказались?

– Меня арестовали в 1937-м…

– А, понятно… Всех женщин-врачей в этой больнице тоже арестовали в 1937 году. Они будут рады с вами познакомиться.

Я расплакалась: уже очень давно никто со мной так ласково не разговаривал. Врач стал по-отечески меня успокаивать, затем, прослушав мои легкие, признался, что состояние у меня неважное.

– Вы ведь с 178-го, не так ли? Что происходит в этом лагере? Милочка, я сделаю все, что в моих силах, чтобы вас спасти, но, к сожалению, у нас нет необходимых лекарств. Мне нужно обратиться за этими медикаментами в военные госпитали. Это будет трудно, но, поверьте мне, я их достану. Сейчас я положу вас в общую палату, так как у меня не хватает мест, но с завтрашнего дня вас переведут в отдельную палату. Уверен, главный хирург меня поддержит.

В палате, куда меня привезли, лежали двести человек, десять из них умерли той же ночью. Мне казалось, что рассвет никогда не наступит. Под утро медсестра подошла ко мне и спросила, смогу ли я самостоятельно дойти до палаты, которую для меня приготовили. Мне так хотелось поскорее выйти из помещения, где главным надзирателем была смерть, что я сделала невероятное усилие, чтобы встать, но тут же упала. Тогда меня положили на носилки и отнесли туда, где мне предстояло вкусить радость одиночества.

Через окно моей новой палаты пробивались яркие лучи солнца, там меня уже ждали несколько врачей. Среди них я узнала доктора Лубовского, который осматривал меня в приемном покое, он по-прежнему опирался на трость. Ему было семьдесят лет, в 1930 году его приговорили к пожизненному заключению[93] за контрреволюционную деятельность. Когда я спустя годы навсегда уезжала из Молотовска, доктор Лубовский был еще жив, но совершенно ослеп. Он уже не мог продолжать работу, но так и оставался в заключении.

Доктор Губанов, сорокапятилетний хирург, элегантный и симпатичный харьковчанин, также был из Кулойлага. Сын адвоката, он до 1939 года работал на кафедре патологоанатомии медицинского университета. Возлюбленной Губанова была единственная дочь секретаря Ленинградского обкома партии. Она погибла при загадочных обстоятельствах, катаясь с Губановым на лодке. Ей было двадцать лет. Из-за этого происшествия врач оказался в тюрьме.