Еще один хирург, доктор Пильников, ранее был ответственным за обеспечение лекарствами Архангельской области. В 1941 году его приговорили к десяти годам лагерей: исчезла партия медикаментов, предназначенных для нужд Красной армии. В 1943 году Пильникова вместе с доктором Губановым мобилизовали в знаменитый батальон генерала Рокоссовского. Через восемь дней он погиб, а доктор Губанов потерял на фронте правую руку.

Доктор Наталья Шишкина была сестрой охранника Молотова, а врачи Татьяна Катагарова[94] и Софья Хвостовская – женами инженеров.

Я окончательно выздоровела – этим я обязана трем мужчинам и трем женщинам, вырвавшим меня из лап смерти. Доктор Губанов не был политическим заключенным и потому имел возможность выходить за зону и посещать военные госпитали, откуда он привез необходимые мне лекарства. Каждый день он делал мне уколы. Чтобы мне не было скучно, доктор Лубовский, зная о моем намерении сдавать экзамены на медсестру, предложил обучать меня сестринскому делу. Я с энтузиазмом приняла его предложение. Все то время, что я находилась в больнице, врачи обучали меня основам профессии. Через полгода я предстала перед медицинской комиссией: мне задали ряд вопросов и выдали диплом медсестры. Это были лучшие месяцы моего лагерного заключения. Мне нравилась моя новая профессия – я наконец-то ощутила свою нужность. Пациенты-заключенные по-прежнему прибывали в больших количествах. Начальники лагерей с отчаянием наблюдали за тем, как тает их рабочая сила. В самом большом негодовании был начальник объекта № 178 Веслер. Он обратился в Москву с просьбой прислать следователей, чтобы выяснить, действительно ли зэки, освобожденные врачами от работы, настолько больны, что не в состоянии идти на смену. Врачи были по большей части политическими заключенными, поэтому в наименьшей степени заслуживали доверия в глазах нашего главного мучителя. Однако прибывшая из столицы медкомиссия посчитала своим долгом признать плачевное состояние здоровья заключенных, к Веслеру стали относиться как к дураку, и на него посыпались жалобы, осуждавшие методы его руководства. Обезумевшего от ярости и страха Веслера чуть не хватила кондрашка, когда он увидел, что я вернулась в лагерь в полном здравии. Обрушив на меня весь свой гнев, он приказал немедленно отправить меня обратно на работу. Врачи не могли ему перечить, и в октябре 1942 года, попрощавшись со своими друзьями, я с тяжелым сердцем отправилась в 1-е лаготделение[95], в Молотовск. Все вернулось на круги своя.

Город Молотовск целиком и полностью был построен заключенными и передан в распоряжение лагерной системы Ягринлага. Архитекторы города работали в специальном помещении, отрезанном от внешнего мира. В 1942 году тут были построены завод по производству подводных лодок, железная дорога, аэродром, дамба, закрывающая порт, станция, театр, ресторан, общественный парк, Дом Советов и кинотеатр.

Молотовск находится в семидесяти километрах от Архангельска[96]. Его начали строить в 1930 году и закончили только в 1953-м. Можно сказать, что в строительстве нового города участвовали представители всех национальностей СССР. А вырубкой леса занималась «бесплатная» рабочая сила. Первыми сюда прибыли кулаки с Украины. В бескрайних лесах у Белого моря несчастным ссыльнопоселенцам приходилось самим строить себе дома, поскольку никакого жилья для них предусмотрено не было. Из тех первых бригад мало кто выжил, большинство погибло от голода и холода. Поселок, построенный этими подневольными пионерами, и сегодня называется Нахаловка (название подразумевает, что поселок построен незаконно, без разрешения). Улицу, где он был расположен, недавно назвали Двинской. В 1942 году на строительстве Молотовска работали сто тысяч заключенных[97]. Их было так много, что если бы кто-то из немногочисленных вольнонаемных, проживавших в Молотовске, случайно вышел на улицу в тот момент, когда заключенные шли из лагеря, то им пришлось бы сесть в уголке и терпеливо ждать, пока пройдет этот нескончаемый поток мужчин и женщин.

1-е лаготделение, куда меня отправил Веслер, находилось примерно в километре от центра Молотовска. В этом лагере, построенном в форме гигантского четырехугольника, содержались двадцать тысяч заключенных обоего пола, политических и уголовников. Помимо бараков, где мы спали, в лагере были три столовые, две больницы, пекарня, конюшня и столярная мастерская. В пределах лагерной зоны могли работать лишь уголовники, политические обязаны трудиться за ее пределами. Существовала еще столовая высшей категории, где имелись столовые приборы, но, чтобы туда попасть, причем в фиксированное время, необходимо было по примеру знаменитого Стаханова[98] перевыполнить норму в три раза. Излишне говорить, что почти никаких стахановцев в этой столовой не было.

В бараке, куда меня определили, я с радостью встретила нескольких своих солагерниц по объекту № 178: Анну Колмогорову, Надю Павлову, Нину Станкевич, ее свояченицу Стефу Станкевич и, что особенно приятно, Еву Шерко. Ева была хорошенькой молодой девушкой лет тридцати, черноглазой брюнеткой польского происхождения, бегло говорившей по-английски, немецки и французски. Ее случай, столь же типичный, как и десятки тысяч других, был наглядным примером того, как советская власть обманывала доверие тех, кто в нее верил. В 1935 году Ева приехала в Россию вместе с мужем, польским инженером и убежденным коммунистом. Они поселились в Москве. Министерство тяжелой промышленности предложило молодому инженеру прекрасные бытовые условия, и мой бывший муж Трефилов подыскал им хорошую квартиру на улице Кирова. Ева работала в агентстве печати Коминтерна. Все, казалось, шло хорошо. Но настал 1937 год – год великих чисток. Несмотря на то что ее муж был политическим эмигрантом, он оказался в застенках НКВД после ареста генерала Рокоссовского. Последнее положило начало массовым преследованиям поляков, единственная вина которых состояла в том, что они были той же национальности, что и арестованный генерал[99]. Ее мужа обвинили в шпионаже, а Еву как члена семьи врага народа приговорили к восьми годам лагерей.