Она вышла из заключения только в ноябре 1945 года. Ей предложили вернуть часть конфискованных вещей, если она согласится остаться в СССР, но она отказалась и в тюремной робе и мужских ботинках сорок второго размера вернулась к себе на родину.

В женщине, сидевшей в углу барака, я узнала (только после того, как мне назвали ее фамилию) несчастную Турникову – и была потрясена, увидев, как сильно она постарела с момента нашей последней встречи на Лубянке в 1937 году.

Общие работы в женском лагере. Из фотоальбома НКВД. ГА РФ

После возвращения в 1-е лаготделение я вновь взяла в руки тачку и отправилась на строительство дамбы для будущего порта. Естественно, я была не в состоянии выполнить норму, и это стало сказываться на размере пайка. 1942 год был адом для узников советских лагерей. Каждый день болезни косили стольких заключенных, что их не успевали госпитализировать. Они умирали тут же, на месте, и их быстро хоронили. От моей любимой подруги Анны Колмогоровой, тридцатилетней москвички с голубыми глазами, страдавшей общим отеком, отказались врачи. Я в отчаянии наблюдала за ее состоянием, не имея возможности оказать ей даже малую помощь. Как-то вечером, когда я к ней пришла, она обратилась ко мне слабым голосом:

– Мне кажется, я чувствую себя лучше. У меня ведь меньше отек, правда, Андрюшка?

Не желая просто сидеть и наблюдать, как она умирает, я пошла за врачом, политическим заключенным, греком по имени Демез, и убедила его принять необходимые меры для госпитализации Анны. Ему это удалось: три дня спустя, возвратившись на свой участок, я узнала, что мою подругу отвезли в центральную больницу.

Осенью 1942 года советское руководство потребовало ускорить работы по строительству Молотовска. Постоянно прибывали этапы с новыми заключенными, поскольку всех уголовников мобилизовали на фронт. Я вспоминаю колонну из шести тысяч человек: три с половиной тысячи жителей Ленинграда и две с половиной тысячи красноармейцев, после встречи с представителями союзных войск осужденных на десять лет каторги за критические высказывания о положении советских граждан[100]. Места, освобожденные уголовниками, ставшими героями поневоле, заполнялись политическими заключенными.

В декабре 1942 года, как и планировалось, этот ужасный аэродром, стоивший жизни многим заключенным, был наконец передан в распоряжение Красной армии. Во время торжественной церемонии мы обратили внимание на отсутствие нашего мучителя Веслера и очень обрадовались, когда узнали о его увольнении и назначении нового начальника по фамилии Львов. Однако, к нашему сожалению, мы очень быстро поняли, что ничего не выиграли от этой замены. Каждое утро в семь часов Львов лично контролировал отправку бригад заключенных, тщательно сверяясь со списками. Его постоянно сопровождала Любовь Юдесманн[101], заведующая отделом пропаганды Молотовского горкома партии. Ей было лет пятьдесят; высокая и седая, она великолепно говорила на немецком и французском языках. Ее задачей было контролировать качество лагерной кухни и следить за тем, чтобы заключенные не подвергались плохому обращению со стороны лагерной охраны. В ее обязанности также входило повышение нашего морального духа обещаниями, что только упорный труд ускорит наше освобождение. Знакомая песня, только ей уже никого нельзя было купить. Самым досадным было то, что она обязала нас посещать занятия по политическому просвещению, которые, без сомнения, должны были помочь нам оценить свои шансы на жизнь при этом режиме, а также понять тактику, применяемую Красной армией против вермахта. Конвоиры выводили нас из бараков и строем вели слушать Любовь Юдесманн. Эти патриотические мероприятия проходили два раза в неделю, и после двенадцатичасового рабочего дня мы вполне обошлись бы без них. Однажды нам удалось сорвать выступление нашей лекторши с помощью уловки, больно задевшей ее самолюбие. Мы убедили одного старика громко крикнуть: «Кончайте болтовню! Лучше дайте пожрать!»

Уловка сработала: лекторша онемела от такой грубой выходки, вызвавшей среди публики хохот и выкрики. Охранники оказались не в силах навести порядок. Лекция была сорвана, и мы отправились обратно в бараки, радуясь тому, какую шутку нам удалось сыграть с пропагандисткой. С тех пор нас избавили от этой малоприятной обязанности.

Однажды мартовским утром, когда было еще ужасно холодно, наш отряд из пятидесяти заключенных к обычному месту работы не повели. Мы шли пешком около десяти километров вдоль берега Белого моря, пока не добрались до удаленного объекта, похожего на обсерваторию. Мы строили догадки о том, что нас ожидает, пока не оказались в помещении, заполненном громадными механизмами, назначение которых нам было неизвестно. Объект располагался на маленьком острове, соединенном с материком только узкоколейкой. Мы стали возмущенно кричать, когда нам приказали погрузить эти гигантские механизмы на железнодорожные платформы. Но хочешь – не хочешь, а приказ надо выполнять. Общими усилиями мы скатили машины по бревнам до места погрузки, откуда их увезли в неизвестном направлении. Мы уже давно утратили привычку задавать себе вопросы, но не могли не заметить, что среди нас не было ни одной женщины с техническим инженерным образованием. Не по этой ли причине они выбрали нас? Так или иначе, эта физическая нагрузка оказалась нам не под силу. У многих начались сильные кровотечения. Что касается меня, то я чувствовала, что не смогу долго выдержать такой режим. В тот момент я смирилась с мыслью о смерти. Но моя счастливая звезда распорядилась иначе: однажды вечером, когда мы возвращались в лагерь, начальник конторы вызвал меня к себе и сообщил, что меня прикрепляют к центральному лазарету Молотовска, откуда меня выдернул Веслер. Ошеломленная, я не могла понять, что произошло. Вероятно, мои друзья не оставили меня в беде. Точно как в русской пословице: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей».

Мне не терпелось поскорее уехать. В день отъезда, наскоро попрощавшись со своими товарищами, я отправилась в Молотовск, куда прибыла в десять часов вечера. В центральном лазарете меня уже ждали и приготовили хороший ужин. Несмотря на усталость и нервозность, я не могла уснуть от радости. Наталья Шишкина, ставшая со времени моего отъезда главврачом центрального лазарета, сообщила мне, что договорилась о моем устройстве на работу в Доме младенца.