– организовать лесопилку и запустить ее в эксплуатацию;

– заняться очисткой окрестного леса;

– в весеннее время вылавливать брусья и стволы деревьев, плывущие по реке, складировать их на берегу, чтобы запастись древесиной для работы лесопилки в зимнее время;

– выращивать сельскохозяйственную продукцию, чтобы улучшить питание работников.

После того как 10 октября закончился наш карантин, нас разделили на группы для выполнения этих четырех задач.

Меня поставили на вырубку леса. Работа, которую я обязана была выполнять, по-русски называется «трелевка». Она заключалась в том, что мы, как рабочие лошади, впрягались парами в огромную букву «Т» – каждая держала свой отрезок перекладины, а большой брус был соединен цепью со стволом дерева. Мы должны были тащить срубленные и очищенные от веток стволы до узкоколейки, а там другие заключенные грузили древесину в железнодорожные составы. Древесину доставляли в разные точки Советского Союза. Наш лесоповал каждый день все дальше отодвигался от железной дороги, и нам приходилось преодолевать до пяти километров. Меня сняли с этого непосильного труда из-за начавшихся приступов кровохарканья. Моим новым местом работы стала лесопилка, где вместе с одной заключенной мы должны были при помощи двуручной пилы напилить девять кубометров древесины, что составляло дневную норму.

Кулойлаг находился недалеко от деревеньки под названием Талаги, жители которой работали либо в лагере, либо в конторах, либо служили охранниками. В деревне находилась фабрика по производству черепицы, где трудились преимущественно заключенные. Наш лагерь почти ничем не отличался от других лагерей, и, как рассказывала мне бывшая заключенная Аушвица[83], концентрационный мир и там, и здесь был одинаково ужасен.

Сразу после нашего в Кулойлаг прибыл большой этап политических заключенных, и среди них, к моему удовлетворению (заключенные не часто могут испытать радость отмщения), я увидела знакомого сотрудника ГПУ. Это он приезжал в Париж с заданием вернуть Беседовского в СССР и упустил его. Услышав, что я говорю по-французски, он спросил:

– Вы француженка?

– Да.

– Откуда вы?

– Из Парижа. Я жила в советском полпредстве до 1930 года.

– Действительно? Ну, тогда вы, наверное, знали Беседовского.

– Конечно.

– Вы помните его побег?

– Естественно.

– Что ж, вы видите, я за него расплачиваюсь. Я получил «десятку». Мы здесь временно, потому что наш корабль нас ждать не стал[84].

К сожалению, я больше не видела этого человека. Мне хотелось бы подробнее его расспросить: как бывший сотрудник ГПУ он мог сообщить интересные сведения.

Ежедневный рацион заключенных Кулойлага был следующим:

черный хлеб – 600 г;

крупа – 40 г;

жиры – 2 г;

сахар – 20 г;

мясо или рыба – 25 г.

Кроме того, нам выдавали по 200 граммов мыла в месяц на помывку и стирку.

Рацион заключенных, отказавшихся работать и помещенных в карцер:

черный хлеб – 400 г;

баланда – 200 г.

Те, кому не удавалось выполнить ежедневную норму, получали пятьсот граммов хлеба, баланду утром и вечером и немного каши после возвращения с работы. И наконец, заключенные, выполнявшие двойную норму, имели право на дополнительный кусок мяса или рыбы и могли в конце месяца получить премию в тридцать – сорок рублей.

В летний период заключенные работали по десять часов в день. Два раза в месяц в лагере показывали кино, но фильмы всегда были пропагандистскими. Например, об иностранцах, чаще американцах, тайно переходящих советскую границу, чтобы шпионить по заданию капиталистов. Однако эти враги не учитывали того, что от внимания советских органов госбезопасности ничто не может укрыться, и дело всегда кончалось тем, что шпионов арестовывали. Особое внимание также уделялось фильмам на колхозную тему, но в них ничего не говорилось о том, что спустя двадцать два года после пролетарской революции крестьяне вынуждены ездить за хлебом за десять-двенадцать километров от своих колхозов.

В январе 1940 года меня сняли с лесопилки и отправили в сосновый бор на лесоповал. Мы работали по двое, спиливали дерево двуручной пилой почти под корень, очищали от веток, а затем распиливали на двухметровые бревна и укладывали штабелями. Наша норма выработки составляла девять кубометров леса. Я никогда не могла ее выполнить, и мне снизили норму питания.

Весной нам велели выкорчевывать пни. В Кулойлаге май и июнь еще холодные, и мы, не имея сапог, должны были целый день шлепать по талому снегу. Работали мы как ломовые лошади и возвращались обратно продрогшие и совершенно измотанные. На самых легких участках всегда стояли уголовники – они ухаживали за теплицами, куда мы привозили навоз.

Летние месяцы мы проводили в поле, кося сено и складывая его в стога. Рабочий день продолжался до бесконечности. Ночи в этих краях «белые» – после заката почти так же светло, как днем. Администрация пользовалась этим и заставляла нас работать больше пятнадцати часов подряд.

Осенью мы жили на берегу реки и вылавливали сплавляемые по воде бревна. Вооружившись баграми, цепляли несшиеся по течению стволы, вытаскивали их на берег с помощью тросов и складывали в определенном месте. Многие из нас падали от истощения.

С приходом зимы мне пришлось прекратить работу. У меня начался цистит, и после медицинского обследования я была зачислена в третью категорию заключенных, выполнявших работу только на территории лагеря, в сидячем положении и в тепле. Начальник лагеря Филиппов отправил меня работать прачкой. Через три дня такого режима мое состояние ухудшилось настолько, что я попала в лазарет. Ужасная лихорадка приковала меня к постели на три недели. Когда я почувствовала себя лучше, доктор Левина подчеркнула в моей истории болезни фразу «третья категория», и в течение следующих трех месяцев я смогла чуть отдохнуть. Но затем из Москвы приехала медицинская комиссия и без лишних слов перевела меня в первую категорию: зимой 1940–1941 года я вновь должна была таскать стволы деревьев.

Заключенные немки и коминтерновки надеялись, что подписание советско-германского пакта поможет их скорому освобождению. Старые коммунистки, напротив, думали, что немцы заключили этот договор только для того, чтобы снабжать свои войска советскими продуктами. Но они ошибались – после короткой советско-финской войны стал явно ощущаться недостаток продовольствия.