Однажды в июне я снова заболела, и меня освободили от работы. Я лежала в бараке, пытаясь справиться с лихорадкой, и неожиданно услышала звуки радио. Я узнала мелодию «Широка страна моя родная», которая всегда была предвестником какого-нибудь важного сообщения. Раздался голос диктора, и, если память мне не изменяет, он сообщил следующее:

Лагерный барак. Из фотоальбома НКВД. ГА РФ

Мою лихорадку как рукой сняло – я побежала в барак к инвалидам, чтобы сообщить ужасную новость. Но они не проявили никаких эмоций: никто не осмелился высказать свое мнение. Война не вытесняла чувство страха. Впрочем, некоторые из моих русских солагерниц спрашивали меня, не лучше ли подчиниться иностранному господству, чем продолжать жить в условиях моральных и физических пыток?

Архангельский порт блокировали с первых дней войны[85]. Чтобы компенсировать недостаток продовольствия, администрация Кулойлага решила урезать рацион инвалидов. Буквально через несколько недель они начали умирать от голода. Из нескольких заключенных вместе со мной сформировали специальную бригаду под названием «Землекопы». Несмотря на столь звучное название, мы выполняли обязанности простых могильщиков: рыли большие ямы и сваливали туда тела умерших от истощения. Это была отвратительная работа. Однако смерть инвалидов не спасла нас – довольно быстро голод начал косить и других заключенных. Мужчины сопротивлялись слабее, чем женщины. Бараки уголовников переоборудовали в больничные корпуса, где каждый день от пеллагры[86] умирали десятки людей. Ночью рвы заполняли мертвыми телами, и утром можно было увидеть трупы, еле присыпанные землей. Мы смотрели на эти скорбные останки и размышляли о том, сколько лет нам предстоит здесь еще находиться, прежде чем мы вернемся к своим родным.

Однажды в сентябре нас разбудили ночью, в два часа, и повели на военную медкомиссию. Там нам заявили:

– Граждане заключенные, советское правительство решило дать вам шанс искупить свои преступления и вернуться в социалистическое общество. Мы просим вас приступить к строительству аэродрома, который поможет нашей Красной армии разбить фашистского врага. Если вы справитесь с этой задачей, то в качестве вознаграждения мы, представители Красной армии, будем ходатайствовать о вашем освобождении…

Надо было быть очень наивным, чтобы поверить обещаниям этих людей. Тем не менее четыреста пятьдесят моих солагерниц, которых годы неволи ничему не научили, немедленно дали свое согласие, решив, что дорога к свободе лежит через будущий аэродром. Я же была просто в ярости от того, что меня подняли ночью, чтобы я выслушала весь этот вздор, и уже собралась обратно в свой барак, когда узнала, что тоже «добровольно» отправляюсь на работу. Во мне сразу возникло желание протестовать, но чего бы я добилась? Вне всякого сомнения, мое имя произнесли не случайно, и, как обычно, разыгранная перед нами комедия была лишь способом замаскировать хищническое использование рабочей силы. На сей раз власти сочли нужным прибегнуть к особым ораторским ухищрениям, и это навело меня на мысль, что предстоящая работа не из тех, откуда уходят живыми и невредимыми. Однако я решила не впадать в уныние. Просто сказала себе, что должна цепляться за жизнь с еще большей энергией и волей, и верила, что способна на это.

12 сентября 1941 года, в шесть часов утра, охрана начала перекличку политических заключенных, решивших «искупить свою вину» на строительстве аэродрома. К нам присоединили двести пятьдесят уголовниц, и на рассвете, согласно некоему церемониалу, который я уже начала понимать, наша жалкая процессия отправилась в путь. На окраине деревни Талаги нас погрузили в большие лодки и повезли на северо-восток. К девяти часам вечера мы высадились на берег и оказались на краю густого леса. Там мы провели два часа, тщетно надеясь, что нас накормят, – последний завтрак, если этим словом можно назвать клейкую кашу и кусочек черного хлеба, нам дали перед отправкой из Кулойлага. Все были голодны. Нас скопом посадили в вагон узкоколейки, проложенной через лес. Мы ехали так долго, что большинство из нас почти перестало осознавать, что происходит вокруг; в полном изнеможении мы заснули, привалившись друг к другу.

Когда поезд наконец остановился, было 13 сентября, пять часов утра. Тщетно мы, спрессованные в плотную людскую массу, требовали еды. Конвоиры приказали нам построиться в колонны и повели вглубь леса. Почти тут же начался дождь, а нам предстояло пройти еще двадцать пять километров пешком. Дождь тем временем перерос в ливневый поток, наша одежда становилась все тяжелее и тяжелее, мы были настолько голодны, что, наверное, стали бы грызть кору деревьев, если бы нам позволили. У меня перед глазами до сих пор стоит ужасная сцена: наша подруга по несчастью Анна Кирсанова, страдавшая эпилепсией, неожиданно рухнула в воду и грязь, корчась от конвульсий. Никто не был в состоянии оказать ей помощь. Мы сгрудились вокруг, причитая и плача. Конвой проклинал нас за задержку, но этап из шестисот женщин не мог прибыть к месту назначения в составе пятисот девяноста девяти заключенных. Приступ Анны длился три часа, и когда мы вновь отправились в путь, то должны были по очереди помогать ей идти – она была чрезвычайно слаба. А ливень шел не переставая…

Прошло чуть больше четырнадцати часов, когда мы остановились перед мотками колючей проволоки на пропускном пункте объекта № 178. От ледяного осеннего ветра промокшая насквозь одежда начала затвердевать на наших телах. Дрожа от холода, мы простояли под этим небесным потопом еще два часа. Лагерные начальники смотрели в это время кино и распорядились, чтобы их не беспокоили.

Некоторые из нас от истощения падали в грязь. Внезапно терпение уголовниц лопнуло, и они принялись кричать, не обращая внимания на охранников: «Смерть! Фашисты! Скоты! Убийцы! Смерть!» Тут же забегал конвой, но заставить женщин замолчать было невозможно, особенно после того, как к этому скандированию присоединились мы. Крик разросся до такой степени, что лагерные ворота открылись, и начальники, которые уже были в курсе происходящего, бросились к нам, и нас пропустили внутрь без всякой проверки. Затем, не обращая внимания на наши крики о еде, нас загнали в огромный барак с шаткими перегородками и земляным полом. Внутри было почти так же холодно, как и снаружи. На земле невозможно было ни сидеть, ни тем более лежать. Первую ночь я провела на корточках, прижавшись к одной из моих подруг по несчастью, Анне Колмогоровой, бывшей жене Эдкина, второго секретаря Серго Орджоникидзе, расстрелянного в то же время, что и Поднишев. Утром оказалось, что мы закованы в окаменевшие рубашки: за ночь наша одежда превратилась в лед. Послышались стоны и крики. Сегодня, когда я пытаюсь вспомнить те мгновения, я спрашиваю себя, как я не сошла с ума и каким чудом мой организм оказался в состоянии сопротивляться.