обозначает единое целое:

Потрогай котика, душа,

он без помехи пан,

он моет лапы в решете,

он точит когти в нищете,

а мы с тобой – совсем остыл,

а мы с тобой – пропал.

Не трогай котика, душа,

он тоже исчезал.

Екатерина Боярских. «Потрогай котика, душа…» / «Атлантида» [425].

Похожая ситуация видится и в таком тексте:

Лежим поперечно кровати,

Пустые сосуд,

Сознав, что не надо вставати,

И так унесут.

Что воздух напрасно готовил

И впрок размягчал колеи,

Чтоб мы в эти пазухи вставила-вставил

Болты и шарниры свои.

Мария Степанова. «Утро субботы, утро воскресенья» [426].

Множественное число вместо единственного может быть связано не только с психологическим единством личностей, но и с разделением одной личности на несколько:

куда деваться мне, когда меня не надо?

меня почти не надо никаких.

и в паузах-то в сих? – которых большинство

где не-быть, чем молчать, какое исчезтво

восчувствовать, явить? Но чтоб потом вступить

на маленький шажок, на звук один (но тот)

не «быть или не быть», а «то не быть, то быть»

как?

Ксения Букша. «куда деваться мне, когда меня не надо?..» [427].

В стихотворении Гали-Даны Зингер аномалии грамматического числа, вероятно, связаны с образами расстроенного сознания, на что указывает и тематическая, и вербальная сбивчивость, а также смешение искаженных интертекстуальных элементов, в том числе отсылка к «Горю от ума» А. С. Грибоедова (первоначальное название пьесы было «Горе уму» – см.: Пиксанов 1971: 303):

он – кремень из непращи

он – ремень из непроще

в нём тебе мы не прощаю

потому что не хотят

громким голосом кричат

приходите тётя мама

нашу лодку раскачать

потому что потому

что кончается на у

на углу проспект Науки

и Гражданского уму

будет горе мы поплачем

и поборемся мы с ней

Гали-Дана Зингер. «он – кремень из непращи…» [428].

Иногда к архаическому местоимению первого лица единственного числа аз присоединяется окончание множественного числа:

мы не нем цы

не мы нем цы

шерстью крыты

их младенцы

<…>

мы не мы ты

мы не мы же

в роще мирты

сплю и вижу

за ме жа ми

я зы ка мы

медвежами

музыками

мы не áзы

мы не сразу

Мария Степанова. «мы не нем цы…» / «Война зверей и животных» [429] ;

Сгинь, насмешник толстопузый!!.

Музы-узницы! Сезам!

Азы сбрасывают узы!

Исцелися сам!..

Игорь Лощилов. «Стихи во здравие академии зауми» [430].

У Гали-Даны Зингер есть текст, в котором местоимение аз не только приобретает окончание множественного числа, но оно же читается и как название первой буквы алфавита, и как слово азы – ‘основы, начала чего-либо’:

логический мир «тот свет»

отличает

офсет

имеем лево – песнь заводим

имеем право – ревизскую сказку сказываем

пердит наш мыловаренный заводик

пропало наше прачешное предприятие

азы воем: буки! ведь и буки у нас все

счётные.

зеваем над ними

аж скулы сводит

Гали-Дана Зингер. «Старая сказочница» [431].

В стихотворении Владимира Строчкова «Записки на рукавах кимоно (из черновиков Тосё)»[432] имеется тотальная раскоординированность в числе подлежащих со сказуемыми:

любованье на девиц

мастера Утамаро[433]

поражает удивить

кистью тонкой как перо

мы смотрел из всех внутри

как рисует Хокусай[434]

что от зависти умри

или локти покусай

я читали каково

хайку на какэмоно[435]

слезы мокрым рукавом

утирали кимоно

благородный господин

полон чувств как водоем

мы пришли вполне один

а ушел весьма вдвоем

полны благородных чувств

много боле чем на треть

я пошли после искусств

на природу посмотреть

распускаются на миг

дивной сакуры цветы

а из вечности на них

смотрит Фудзи с высоты

осмотрев венец искусств

я решили в знак Пути

в подношенье многих чувств

восхождение взойти

у подножия внизу

однородный глинозем

мы улитка и ползу

я устали но ползем [436]

по Пути что состоял

из ничтожества шажков

сном из многих одеял

сшитых множеством стежков

очевидно до седин

так ползти и будем я

незавидный господин

одинокий как семья[437]

чтоб на крайней высоте

там где некуда идти

скромной чашечкой сакэ

завершить конец Пути

Владимир Строчков. «Записки на рукавах кимоно из черновиков Тосё» [438].

Идея этой грамматической игры оказывается основанной на весьма серьезной рефлексии Строчкова над психологией и социальностью. Автор так комментирует это стихотворение:

<…> темы безумия, опьянения и вообще изменённых состояний сознания – и вместе с ним языка – всегда меня чрезвычайно интересовали.

Что касается «Из черновиков Тосё» («Записки на рукавах кимоно») добавились немного позже из контаминации двух воспоминаний: о «Записках у изголовья» Сэй Сёнагон и булгаковских «Записках на манжетах» <…>), то я вообще давно с большим интересом отношусь к дальневосточной и особенно японской культуре, а в ступинском «пустынничестве» одной из генерирующих стала довольно назойливая мысль о том, как в натуре японцев уживаются почти муравейниковый коллективизм с совершенным подавлением личности в трудовой деятельности – и крайняя интровертность личностного существования и поведения. По моим представлениям, у среднего представителя европейской цивилизации, ориентированного, напротив, на индивидуализм и одновременно на – как минимум, показную – экстраверсию, такое существование должно было бы вызывать сильнейшее психическое расстройство[439].

В стихотворении «Уплытие» Строчков изменил все нормативно координированные формы (публикация в «Живом журнале»[440]) на аномальные (публикация в сборнике «Времени больше нет»):

Я уходим в дальний рейд,

мы не ведаю, в какой.

Машет с пристани нам Фрейд

очень пристальной рукой.

Паруса подняв чуть свет,

я уходим к мысу Горн,

и с причала нам вослед

грустно машет доктор Бёрн.

Мне, презревшим штормы вьюг

и самумов ураган,

с пирса машет доктор Юнг,

как отпетым дуракам.

Может, ждет нас всех каюк,

может, я акулий корм,