может, уже сединою тронутые, ведь столько лет прошло, да и войну вести – дело нелегкое. Но живые темные глаза, конечно, сверкают по-прежнему, разве что усталость в них заметнее.

Отцовы тяготы мать не заботили, а ведь, наверное, ожесточенные битвы не проходили для него даром. Она не признавала за ним права на малейшее утешение и даже на трофеи, принадлежавшие ему по закону, а сама меж тем нежилась подле предателя, самозванца, посмевшего занять постель Агамемнона.

Грудь уже разрывалась, и я, сбросив покрывала, вынырнула из самодельной безвоздушной пещеры. Влажные волосы прилипли к скользким вискам. Я ощутила вдруг великое, безумное нетерпение, нерастраченную силу в членах и пожалела, уже в который раз, что нас от Трои отделяет море. Да будь вместо него самая суровая и засушливая на свете пустыня, пешком бы ее перешла, лишь бы вновь увидеть отца.

Как и положено царевне, я спала на устланном тончайшими покрывалами ложе, в украшенных росписями, убранных пышными занавесями покоях, где на окнах висели резные ставни, защищавшие от жара полуденного солнца, но пропускавшие свежее дуновение ночного ветерка, а на столике посверкивала груда драгоценностей, венцов и ожерелий, – словом, располагала всеми мыслимыми удобствами. Однако каждая жилка моего существа изнывала от тоски, каждая частичка моего горемычного тела жаждала быть там – в дыму походных костров, под холщовым пологом шатра, – поменяться местами с обездоленной невольницей, которой, однако, доступно было самое на свете для меня желанное. Объятия моего отца.

17. Кассандра

Войне этой не было конца: недели превратились в месяцы, а месяцы – в годы. И как у них духу хватает сражаться до сих пор, не понимала я. Возможно ли вставать каждый день ради все одной и той же упорной, безжалостной резни, после, выпив, ложиться спать, а утром начинать сначала? Трупы павших не давали покоя и без того уже жирным воронам, пронзительно и алчно вопившим в вышине, но противник был силен, и мы с городских стен наблюдали, как греки постепенно превратили свой наскоро разбитый лагерь почти что в город.

Однако стены эти держались. Я не могла больше их покинуть, но каждый день подолгу глядела сверху вдаль, где за кипучей схваткой армий виднелось безмятежное море. Глядела, пока не зароятся, мерцая, перед глазами черные пятнышки, пока не застучит в висках и взор не помутится. Но хотела иного ослепления – света из отверстой пропасти, знания о грядущем.

Только с того дня, как Парис отплыл в Спарту, Аполлон со мной больше не общался. Мучительная боль не раскалывала череп, вспышки жгучей белизны не ослепляли, озарение не пронзало. Истина открывалась порой: резвившееся на улице дитя виделось мне, например, в поту и лихорадке, потом – застывшим, будто мраморным. И на следующий же день мать его рвала на себе волосы, сдирала ногтями кожу со щек, выла, понапрасну взывая к Аполлону. Я смотрела на угрюмого воина, совсем еще юного, который слегка трясущимися руками затягивал ремни своих лат, готовясь ступить на пропитанную кровью землю, и видела, как лежит он, размазанный по песку, глядит, задыхаясь, в пустынное небо. Эта малая правда одолевала меня день за днем, но чего искала я, вглядываясь в даль за кровавым побоищем, чего просила каждую зарю, припав к ногам Аполлоновой статуи, того не получала.

Я даже начинала сомневаться в собственных прорицаниях: может, тогда, при встрече с Парисом, мне открылось лишь, что война произойдет? Троя уже понесла столько ущерба, жизнь в городе замерла, все мы стали пленниками без конца осаждаемой крепости. Вопреки мне самой и отчаянию, камнем лежавшему где-то внизу живота, в скорбь мою упрямо вплетался зеленый росток коварной надежды: а вдруг Троя все-таки устоит?

Каменный лик Аполлона, стоявшего в храме, оставался гладким, бессодержательным, пустым. Нарисованные глаза слепо смотрели вперед. Он ничего не говорил мне.

В первые дни осады Трою накрыла беспросветная жуть и отчаяние. В кои-то веки не мне одной за каждым углом мерещились разрушения и смерть. Всякий алтарь возносил к небесам ароматы, всюду курился фимиам, и мычание ведомого к жертвенникам скота сливалось с тонкоголосыми песнопениями, обращенными к богам. Лица горожан были мучительно напряжены. Мужчины гибли день за днем – мужья, братья, сыновья и отцы, – искалеченные, истерзанные, захлебывались в собственной крови там, за стенами. Окрестности Трои греки постепенно захватили, забрали урожай и скот. Грозное предчувствие голода кралось по домам. Казалось, мы этого не вынесем – жить день за днем в ожидании жуткого грядущего, которое наступит вот-вот, опрокинет, раздавит.

Но оно все не наступало. Троянской армией командовал мой брат Гектор. Если воины поддавались унынию и страху, он воодушевлял их хладнокровным руководством, вселял надежду и веру в победу. Мы научились обходиться тем, что имеем, и понемногу стали забывать свежесть морского ветра, прикосновение плещущей у ног волны. Грекам и того хуже, соглашались троянцы: живут вдали от дома и родных, на берегу, изо дня в день бросаются на наши прочные стены, а так и не добились ничего. Дольше нашего им не продержаться. Все кончится, надо только крепиться и ждать.

Мы и ждали, уже десятый год пошел, а мы все ждали. Жизнь устоялась в жутком распорядке, столь привычном уже, что я иной раз забывала ужасаться творившемуся вокруг, пока осознание не накатывало с новой силой, заставляя потрясенно цепенеть. Невероятно, но для нас происходящее стало обыденностью. И вот однажды утром, на десятый год войны, я проснулась под небом, затянутым тучами, и учуяла в воздухе привкус железа. Липкие обрывки распавшегося сна, дразня, ускользали.

Что-то переменилось. Поспешно одевшись, я выскользнула из спящего дворца на улицу – даже спутанных волос не расчесала, не заплела.

Он явился. Я ощутила остро и болезненно его грозное присутствие – ярость Аполлона, с той же безошибочной твердостью, как когда-то в храме, под давящим напором его губ. Сердце мое заколотилось, вступая в разлад с нежным спокойствием утра. Хотелось бежать, но я, будто в зыбучие пески попав, приросла к месту, беспомощная и беззащитная. Обхватив руками голову, бросилась наземь, ощутив скоблящую жесткость камня, разодравшего колени. И, задыхаясь, ждала удара.

Мгновенье минуло, еще одно. Он как будто отступил, и я осмелилась оторвать голову от земли. Подползла к стене и, упав на нее, поглядела на греческий лагерь за полем битвы.

Тут боль расколола череп вспышкой молнии. Силясь сохранить его в целости, я стиснула виски ладонями. Луч света врезался в сознание, и меня, уже почти бездыханную, вновь качнуло к холодной, сырой от тумана стене.

Зрение мало-помалу возвращалось. И