Наши лица — выемка к бугорку — слились и замерли. Наши груди слились и дышали воедино. Только внизу, как волшебная граница, разделяла нас серебряная преграда.

Тогда я и не догадывался, какие яства преподнесет мне на этом блюде судьба…

Ворона уронила кость — во дворе ранний гость.

Еще с росой пришла служанка из бургомистрового дома. Я собирал снадобья для пани, а она стояла, как пышный цветок, в сенцах. Отдал ей лекарства, рассказал, что и как. А затем достал шкалик[160] густой мази.

«А это твое, невеста. Для твоей красоты. Смазывай свой рубец на ночь и с утра — и исчезнет, как роса на солнце. Закончится — дам еще».

«Ой, — смутилась молодка, — да вы еще и о таком пустом беспокоитесь».

«Красота — не пустое. Это, возможно, первое, что вертит миром. Если забыть о деньгах… Пусть тебя не сбивает с толку, что мазь мутная. Она из молодила, из каменной розы, что растет перед горными пастбищами. Разглаживает и румянит кожу, всем женским недугам помогает. Да еще и имеет редкую силу отгонять гром».

«Матушка небесная! Если бы та роза была при той подгорянской девоньке… Слышали ведь, что вчера произошло в бурю?»

«Слышал. Гроза не бьет там, где растет молодило. Поэтому народ в горах высаживает его на кровле. Имеют и крышу цветущую, и грозы не надобно бояться».

«Чудеса на свете…»

«Что есть, то есть. В наших краях тоже случаются диковины. Целый луг, к примеру, тмином зарос. Не слышала?»

«Нет, нам приправы баба Демьянка сушит».

«И барышня о Тминном поле не проговаривалась?»

«Не слышала такого от нее. Эмешка в последние дни неговорливой была. Разве что возле матери веселела. И еще с тем пареньком».

«Алексой? Была между ними любовь?»

«Еще какая! Он просто умирал по Эмешке. А она таилась, боялась отца. Матери доверилась, а та в еще большие страхи впала. Ибо какая ж это ровня — первая невеста на выданье в городе и босоногий рыбарь. А барышня, любя их всех, душу рвала в клочья… Увы, любовь не то, что ожидаешь, а то, что приходит. Вот и пришло: девицы нет, а парень в хурдыге[161]. Кому от такой любви сладко?»

«Оно так, любишь малину — люби и оскомину, — подтвердил я. — Ты иди, будь здорова. Иди и нашепчи своей пани, будто Мафтей видел верный знак, что живой ее ребенок и скоро будет с ней. А про молодильную мазь не забывай. Накладывай на лицо густо, не жалей. Хочу, чтобы ты была красивая».

Румянец снова появился на лице женщины — не надо и румян. Статная, как кужилка[162], засеменила по дворику. Молодое — золотое. Вдруг ни с того ни с сего остановилась и обернулась.

«Вы, дедушка, спрашивали о Тминном поле. Ей-богу, не знаю, но… в два последних дня Эмешка возвращалась домой поздно. Я чистила ее одежду. То должна вам сказать, что платье ее пахло тмином… И еще чем-то таким… не знаю чем. И сама была какая-то такая… осовелая».

«Понимаю, потя. Тмин ко сну клонит…» — сказал я ей, а про себя прибавил мысленно: «К чему еще может склонить злосчастный тмин?»

День обогатил новым приобретением. И новой загадкой.

В холод пошел я к Паланку. На Монастырском подъеме встретил авву[163] Клима, который нес ведерко, обмотанное для тепла войлоком.

«Несу заед[164] для Пеняшковых чад. Рад, что приходит детвора в себя. Слава Богу и тебе благодарность, Мафтей».

«И ракам…» — добавил я.

«Кому?» — насторожился монах.

«Не слушай. То я так, шутки ради. Что-то очень у тебя постное лицо. Вспомни-ка, что проповедовал нам благочестивый Аввакум: «Сам Бог просыпается, когда радость видит в мире».

«Помню, брат. Он еще говорил, что на Соломоновом кольце сверху было выбито: «Все проходит», а на дне, ближе к персту — иное: «Мир принадлежит радостным».

«А почему?»

«Потому, что радость поднимается выше, нежели беда вглубь».

Мы наперебой, по-ребячьи, вспоминали те откровения. Как тогда, когда были такими же юными, как и яблонька над пещерой схимника.

«Истинно так, — закончил я. — Так изобразим это хотя бы на лицах. Радость такая редкая гостья там, куда мы с тобой идем, — в нищенской сиротской куче[165] и в тюремном подвале. Так понесем же ее и провозгласим правду в глаза Обману, как завещал наш наставник».

Авва молча перекрестился — какие тут еще слова?! А молитва крошит камень. Об этом мы хорошо знали, двое поседевших учеников одного учителя.

Стены Паланка отдают стужей в любое время года. Холодный страх и непробиваемая мощь — такой и должна быть грозная твердыня, возведенная мадьярским гонором и русинскими руками. Наше Мукачево, а по-ихнему Мункач, веками живет и погребается под сей крепостью. Что является суровым украшением и отличительной приметой княжеского града.

Чужих злодеев, от которых надо защищаться, все меньше, зато у императора все больше доморощенных недругов. Ибо такова человеческая природа: свободолюбивая и рабская одновременно, преданная и неверная. Когда еще занесло сюда Гатила[166], бича Божьего, с услужливым племенем угров, которые не столько воевали, сколько таскали снаряжение и чистили лошадей. Мало их осталось туточки, служили хорватским хозяевам, воевали в славянских дружинах. А когда дождались соплеменников оногуров в шкурах диких зверей, которых привел сюда через Верецкий перевал Арпад, сами стали панами, превратив хозяев в прислугу для себя и забрав их женщин. Так и толклись — между язычеством и христианством. Страдали от монгольских орд, цимборили и роднились с русскими князьями, во времена Лайоша Великого удалось создать мощное славянское государство. Покорили Молдову и Валахию, урвали кусок у Румынии, добрались до самой Болгарии. Потом за турок взялись, долго кусались, пока те их сами не осадили на долгое время. Погодя из-под турок их высвободили католические народы, да одолел еще более свирепый супостат — австрияки. Те унизили святую корону Иштвана, а гордых мадьяр чуть не приравняли к какой-то окраинной русинской сословности. Это нас с ними снова, через несколько веков, соединило и свело под одни бунтарские знамена. Энергичный мечтатель Ференц Ракоци возглавил тот неудержимый поток, и растекся он далеко, сметая полки захватчиков. Пока не остановила его сила более грозная. И что же… Верные соратники свергнутого князя, а затем бравые противники, наперебой растащили его имение и земли, совсем как ранее разорвали на части и съели сожженного «крестьянского короля» Дожу его соратники… Такова изменчивость и хрупкость человеческой природы… А угров прижали еще пуще, отобрали у них права. В мятежные окраинные крепости (сюда тоже) возвращены австрийские гарнизоны, восстановлены в них тюрьмы. Мукачево и Сентмиклош еще раньше были отданы бамбергскому епископу Шенборну, а недавно его потомкам пожизненно отдали титул ишпана комитата Берег. Мы есмь его подъяремные.