– Да.

– Что да, Таня? – повысил голос Олег.

Чрезвычайно осторожно, будто она была из хрупкого хрусталя, он положил на блюдце выпачканную яичным желтком ложечку. Отодвинул фарфоровую подставку для яйца. Потянулся к тарелке с мягким домашним сливочным маслом и к темному хлебу. Принялся намазывать кусок за куском. Обычно за завтраком ему хватало двух кусочков. Сейчас он вымазал маслом пять.

– Он ведет себя так, будто не догадывается о том, кто я на самом деле, – ответила она спокойно и улыбнулась. – Неужели доктор Ирве все это съест?

– А? – Он опустил взгляд на свои руки, изумленно моргнул раз, другой, тоже улыбнулся. – Увлекся, кажется. Не поможешь?

– Конечно, помогу, дорогой.

Оставшееся время за завтраком они посвятили тому, чтобы уничтожить бутерброды, приготовленные им по рассеянности. Жевали, запивали кофе, фыркали от смеха. Тема странного русского, которого она была вынуждена сопровождать, была на время забыта. Задвинута в самый дальний угол. И неожиданно оттуда извлечена, когда Олег уже застегнул теплую парку и надвинул на голову капюшон.

– А кто она, Олег? – спросила она, протягивая ему его докторский саквояж.

– Ты о ком? – отозвался он рассеянно и потянулся к ней с поцелуем.

– Кто та девушка, чье имя я ношу?

– Ох! – Он отодвинулся, выпятил нижнюю губу и несколько раз помотал головой, выражая недоумение. – Скорее всего, это просто вымышленный персонаж, дорогая. Скорее всего, ее просто не существует и не существовало никогда.

А вот и нет! А вот и нет!

Эта девушка когда-то жила. И возможно, этот странный русский с ней даже был знаком. Неспроста он так быстро ее нашел. И вчера вскользь упомянул о ее родителях. Просто спросил о них у нее. Она промолчала. Сделав вид, что не слышит. А он догадливо хмыкнул.

«Я так и знал!» – послышалось ей в его кратком хмыканье. И его темно-серые глаза наполнились каким-то смыслом.

Ей не хотелось вчитываться. Не хотелось думать. Она устала. Она так устала пытаться догадаться: что у него на уме, что у них у всех на уме. Куда проще было просто жить. Просто идти вдоль берега реки с рюкзаком и крохотной палаткой за плечами. Идти вперед, совершенно не задумываясь, что за опасности ее могут подстерегать во-о-он у той излучины реки. Просто идти. И она шла. И опасности, если они и прятались, неожиданно расступались.

И сейчас она просто жила. Не задумываясь. Потому что знала: если она станет задумываться, она не сможет даже дышать. Станет жутко. Скоро этот странный русский, жалеющий ее, уедет с острова, и все станет как прежде.

Каждый день она будет кормить мужа завтраком и провожать его до порога. Потом тепло оденется и пойдет на утреннюю прогулку. Промерзнув, вернется. Наготовит еды и будет ждать мужа из клиники. Станет кормить его ужином. Потом они будут вдвоем смотреть телевизор. Затем поднимутся в свою спальню и станут заниматься долгим изнурительным сексом. Уснут. А утром – вновь по заданному кругу. И пусть так будет.

– Хорошего дня, дорогой, – улыбнулась она Олегу, ответила ему на глубокий поцелуй и заперла за ним дверь.

Постояла в прихожей, слушая, как хрустит гравий под большими колесами его внедорожника. И пошла в кухню, убирать со стола. Сегодня у нее для соседа были припасены ореховые рогалики. Остались от ужина. Даже не так. Она припрятала их для него. Иначе Олег бы все съел. Петри третий день не заходил к ней, и она, не выдержав, позвонила ему. Просто потому, что внезапно заболела душа за старика. Он мог заболеть и не вставать с постели. И никому до этого не было бы дела, он был одиноким.

Петри ответил ей обычным бодрым голосом. И страшно обрадовался, что звонит именно она.

– А я тут было подумал, что вы… Что я обидел вас чем-то… – забормотал он, и в его речи вдруг так отчетливо проступил островной акцент. – Тая. Зайду. Зайду. Вы идете гулять?

– Да, как обычно.

– С русским? – Его голос сделался другим.

– Нет. Сегодня я запросила выходной.

– Ок. Я буду у вас сразу после вашей прогулки. Я должен вас кое о чем… – он запнулся и замолчал.

– Что, Петр? Вы хотели мне что-то сказать?

– Потом. Потом.

И он положил трубку.

Она быстро убрала в кухне. Тепло оделась и вышла из дома. Прошла привычным маршрутом вдоль берега до пирса. Шагнула на бетонное основание и вдруг остановилась. Обернулась себе за спину. Странно. Никого больше на берегу не было, но странное ощущение, что за ней кто-то наблюдает, не покидало.

Может, Устинов? Так он ей представился. Сергей Устинов. Может, это он решил проследить за ней издали, раз сегодня она попросила его к ней не приближаться? Или Петри смотрит на нее из окон своего домика? Но широко распахнутые короткие тюлевые занавески на окнах соседа не колыхались. И никого похожего на Устинова она не обнаружила, но странное неприятное ощущение не покидало.

Вдруг пришла в голову мысль, что столкнуть ее с пирса, возжелай кто-нибудь этого, будет невероятно просто. Она все время стоит лицом к морю. Все время слышит оглушительный рев бьющих о берег волн. Иногда так задумывается, что не слышит даже этого. И подкрасться в такие моменты к ней сзади и столкнуть ее в воду очень просто.

Если это очень кому-то будет нужно.

И этого даже никто не увидит. И ее исчезновения не обнаружит никто. Никто до самого вечера. До того времени, когда Олег возвращается из клиники. Но будет уже поздно. Очень поздно для того, чтобы прийти ей на помощь. Просто даже для того, чтобы обнаружить ее тело. Его поглотит неприветливое холодное море. И все. Ее просто не станет.

Как он сказал, наблюдая за приближением парома к берегу? Что если он нашел эту девушку – то есть ее, то ее смогут найти и другие? Кажется, так. А кто еще хочет ее найти, кроме Кадашова? Кому еще она могла понадобиться?

Она не пошла на пирс сегодня. Вернулась обратной дорогой домой. И тщательно заперла входную дверь, чего почти никогда прежде не делала. На этом острове не принято было занавешивать окна, редко кто запирал днем двери. Она начала варить себе шоколад, когда в дверь постучали.

Это не был Петри. Он стучал иначе. Устинов? Он не должен был приходить к ней в дом. Так не было условлено. Именно сегодня.

Она подошла к входной двери. Осторожно подошла, на цыпочках, будто звук ее шагов мог быть услышан снаружи. Она могла топать в сапогах на свинцовой подошве, снаружи не было бы слышно. Там ревело море, с ним, завывая, соревновался ветер.

Стук повторился. Более настойчивый. Может, даже грубый. Она начала отпирать замок, но накинула цепочку, которая висела без дела долгие годы. Она успела потускнеть и покрыться легким слоем ржавчины. Ее не цепляли на дверь родители Олега. Этого не делали и они с мужем, когда поселились здесь.

Дверь тут же швырнуло порывом ветра. Ржавая цепочка натянулась, строго обозначив проем в десять сантиметров, в который она высунула нос.