Я сложила руки на груди и нагнулась через стол, глядя на него.

– Знаешь, было бы чертовски легче не думать, что ты здесь против своей воли, если бы ты не вел себя так, словно ты здесь против своей воли.

Он поджал губы.

– Я не любитель поболтать.

– Я это заметила, – ответила я. – Но мне нужно это задание, или как там его, чтобы поработать. Ты уже отлично умеешь играть, но я безумно боюсь. Мне пригодилась бы любая помощь.

Передние ножки его стула ударились о пол.

– Нет.

Я моргнула.

– Что?

– Тебе не нужна помощь. Я видел твое прослушивание. А бояться – неплохо.

– Почему?

– Потому что это значит, что тебе не все равно.

Я повернула кружку.

– Страх не похож на беспокойство. Скорее на опасность.

– Так и есть, – ответил Айзек. – Опасно показывать себя на сцене. Вырывать сердце и кидать зрителям. Что, если им не понравится то, что ты хочешь сказать? Что, если они не поймут? Или хуже, что, если им все равно? Смысл всей твоей жизни связан с искусством. Так что да, это чертовски опасно. И страшно.

Я взглянула на него поверх кружки, впитывая маленькие зерна знаний, так отчаянно необходимые мне.

– Ты не кажешься испуганным. Ты все время кажешься безумно уверенным в себе.

Он слегка улыбнулся.

– Это игра.

– Ты и раньше так говорил. На моем прослушивании.

– Я помню, – ответил он, вот только в этот раз короткий ответ не казался способом оборвать разговор, а скорее начать его.

– Ты также говорил, что я получу роль Офелии, – заметила я. – И ты оказался прав, потому что я приняла твой совет. Я рассказала историю.

Он кивнул.

– Только так и нужно делать.

Я снова вернулась к своему кофе, решив, что он чертовски прав. Пробежав пальцем по краю ручки кофейной кружки, я спросила:

– Так, раз мы здесь, могу я спросить… Это помогает?

– Что помогает?

– Игра. То есть для чего ты это делаешь? Испытать облегчение?

Он кивнул.

– Да. На некоторое время. Но всегда есть нечто большее. Так сказать, больше историй, которые нужно рассказать.

– Какова твоя история? – Как только слова сорвались с моих губ, я захотела забрать их обратно. Они слишком резко проникали в личное пространство.

А я не могла ответить тем же.

– Ну, – сказал он.

Я махнула руками.

– Нет, забудь, – я схватила кофе и сделала большой глоток, чтобы чем-то занять рот.

Он пожал плечами.

– Мы типа ради этого здесь, да? – Он поджал губы, а потом расслабился, словно не мог решить, дать ли волю словам. Длинные пальцы барабанили по палочке для размешивания кофе, а взгляд был направлен куда-то вдаль.

Возможно, он был похож на меня. Возможно, несмотря на всю браваду, отстраненность и безразличие, Айзек Пирс лишь хотел чего-то нормального. Посидеть за кофе и просто поговорить.

– Мама умерла, когда мне было восемь, – сказал он. – У нее случился удар. Она была слишком молода для удара, но… Произошла закупорка сосуда, о котором никто не знал. Она умерла мгновенно.

Под кожей медленно закопошился ужас.

«Он видел ее смерть? Пожалуйста, скажите, что не видел».

– Я был в школе, – продолжил он, словно читая мои мысли. – Когда я пошел в школу, у меня была мама, когда вернулся – уже нет.

– Мне так жаль.

Он улыбнулся, твердо и быстро. Он все крутил и крутил пальцами мою палочку для размешивания.

– Звучит драматично, но потерять маму так быстро – все равно что выбить воздух из легких на целый год. Сосем не понять, что произошло. Она не болела. В одно мгновение она была жива, совершенно здорова, а в следующее – ее уже нет. Это было так ужасно бессмысленно, – он пожал плечами, такое просто горькое принятие чего-то ужасного. – Поэтому я перестал разговаривать. Не видел в этом смысла.

– На целых полгода? – спросила я.

Он взглянул на меня, и его лицо посуровело.

– Ты слышала об этом, да?

Я откинулась назад.

– Ну… да. В школе.

Он махнул рукой.

– Все нормально. Обо мне ходят какие-то странные слухи. Папе нехорошо. Наверное, об этом ты тоже слышала.

Он заслужил честного ответа, поэтому я кивнула.

– Он тоже плохо воспринял смерть мамы. Она довела его до пьянства. С тех пор разговоры с ним мало что приносили мне, кроме побоев.

Я тяжело сглотнула, и Айзек заметил это.

– Прости. Не знаю, зачем рассказываю тебе обо всем этом дерьме. Это не имеет значения.

– Нет, имеет, – ответила я. – Конечно же, имеет.

Он не ответил, но я заметила, что мои слова он услышал и воспринял.

– А потом ты нашел себя в актерском мастерстве, – заметила я, и это не был вопрос. – Я слышала, что оно помогло тебе снова обрести голос. – Стыд обжигал кожу, потому что я поглощала слухи и сплетни, словно на другой стороне настоящих людей не было.

– В четвертом классе, – сказал Айзек. – Когда я вернулся в школу, только мисс Грант из всех учителей не стала требовать от меня слов. Однажды она положила перед мной чужие слова и сказала: «Этому персонажу нужен голос. Если можешь одолжить ему свой, было бы здорово». Словно я делал ей одолжение, – он взглянул на меня. – Так я и поступил. Говорил не я. Слова были не моими. И поэтому у меня получилось.

– С тех пор ты и играл в театре?

– Ага.

– И тебе это помогло.

Он кивнул.

– Вот что забавно в искусстве. Если оно действительно хорошее, ты видишь в нем себя. Иногда совсем чуть-чуть. Иногда очень ярко.

– Ты видишь себя в Гамлете? – я слегка улыбнулась. – Кажется, Мартин хотел бы, чтобы именно такие вопросы мы задавали друг другу.

Он не улыбнулся в ответ.

– Ага, вижу. Гамлету не нравится, что мать так быстро вышла замуж за Клавдия после смерти его отца. В глазах Гамлета Клавдий – король-самозванец, сидящий на троне, не принадлежащем ему. Я потерял отца, когда умерла мама. Самозванец сидит сейчас в нашем дерьмовом трейлере. Он, пьяный и неузнаваемый, льет яд себе в горло.

Теперь мне пришлось прикусить щеку. Энджи сказала мне, что, участвуя в пьесе, я смогу насладиться невероятным талантом Айзека с первого ряда. Сидя напротив Айзека за этим маленьким столом, я поняла, что он также необычайно умен. В его собственных словах жила поэзия, хотя вряд ли он это замечал. Его тихие наблюдения над своей жизнью казались в тысячи раз мощнее и искреннее всего того, что он исполнял на сцене на моих глазах.