Она не стала рассказывать мне, но ей и не надо было. Она уже столько всего мне дала.

– Куда мы направляемся? – спросила она.

– Просто вперед, – ответил я.

Мы завернули за угол, и я повел нас на север, прочь из центра. Магазины и здания вдоль улицы сменились высокими деревьями: кленами, дубами – и дерном. Они только начинали зеленеть.

Мы прошли по небольшому району с рядами одноэтажных домов, каждый из которых был не более семидесяти или восьмидесяти квадратных метров. Огороды и низкие заборы отделяли участки друг от друга. Детские игрушки валялись на траве и тротуаре, словно принадлежали всем. Китайские колокольчики издавали глухую мелодию.

– Эти домики такие милые, – сказала Уиллоу. Ее глаза зажглись. – Что это за район?

– Называется «Коттеджи». Здесь живут творческие люди.

– Ты это хотел мне показать?

– Нет, – я взглянул на нее. – Тебе здесь нравится?

– Очень, – ответила она. – Так тихо. И мирно.

Мы прошли мимо дома с гончарным кругом во дворике. Еще одного с железными коваными скульптурами Кокопелли[27] с флейтой, лучами солнца и маленькими лошадьми.

– Ты можешь себе такое представить? – спросила Уиллоу. – Владеть вот таким маленьким домиком? Каждое утро выходишь со сценарием в руке, пьешь кофе и смотришь, как встает солнце.

Я чуть не остановился, когда ее слова ударили меня в грудь. Я проходил «Коттеджи» сотни раз, тысячи. Все годы, что я прожил здесь, я только и думал о том, как одиноко было бы жить в этом уголке мира.

Когда мы проходили мимо последнего ряда маленьких домов, я увидел их глазами Уиллоу. Занавес моего воображения открыл вид на сцену: я сижу на переднем крыльце с чашкой черного кофе, а сценарий лежит у меня на коленях. Я смотрю, как солнце встает над зеленью деревьев и его лучи пробиваются сквозь листву. Нежные руки обвивают мою шею, и мягкие губы касаются щеки, шепча: «Доброе утро…».

Я встряхиваюсь и возвращаюсь в реальность.

«Милая фантазия, идиот».

Поднялся еще один занавес: я провожу еще двадцать лет в Хармони и моя дерьмовая жизнь преследует меня. Полгорода боится меня, а вторая половина осуждает и шепчется. Все знают больше о пьяных выходках моего отца, чем о моем актерском мастерстве. Имя Пирсов ассоциируется с гниющим знаком на свалке, а не сияет на вывеске театра.

«К черту это место».

В этот раз Уиллоу заметила мое мрачное выражение лица.

– Не фанат этого места?

– Нет, – ответил я. – Я хочу убраться отсюда.

– Куда ты хочешь? – спросила она. – Голливуд или Бродвей?

– Туда, где меня примут.

Она нахмурилась.

– Тебе все равно? Разве игра в фильме и на сцене – не разные вещи? Разве ты не станешь скучать по энергии живой аудитории?

– Да, наверное, буду, – ответил я. – Но я никогда по-настоящему не думал об актерстве как о чем-то кроме способа решить проблемы. Выбраться отсюда.

– Правда? – она скривилась, словно ощутила запах чего-то гнилого. Замолкла, но в ее глазах застыли другие вопросы.

– Давай, – сказал я. – Можешь произнести это. Я эгоист. Не ценю того, что имею.

Она взглянула на меня.

– Ну, это не я сказала…

Смешок сорвался с моих губ, хриплый, как ржавый двигатель. Вместо того чтобы почувствовать себя оскорбленным, мне понравилось, что я не пугал ее.

– Понимаю, – сказал я. – Но я не задумываюсь над тем, что делать с талантом или даром. Это просто способ сбежать.

– Но разве ты не чувствуешь, что творишь с людьми, которые смотрят пьесы с тобой? Это словно дар перемещения. Способ сбежать и для нас.

Я остановился и посмотрел на нее.

– Рад, что это так и для тебя. Для всех, кто смотрит. Но для меня, – я пожал плечами, – это все, что у меня есть.

– Я чувствую то же самое, – сказала она. – Словно я потерялась, а потом «Гамлет» упал мне на колени. Чтобы помочь мне снова найти свой путь, – она издала нервный смешок. – Звучит очень драматично. И, скорее всего, глупо.

– Это не глупо, – ответил я. – Все происходит по какой-то причине, наверное.

– Ты так считаешь? – внезапно ее голос стал резче. Она остановилась, и на лице появилось выражение смятения и удивления. – Все происходит по какой-то причине?

Я моргнул, удивившись ее внезапной ярости.

– Не знаю. Мартин всегда говорит мне…

– Сердечный приступ у твоей здоровой мамы и ее смерть… у этого есть причина? Сам сказал, это было бессмысленно.

Я сжал зубы, кровь вскипела в жилах. Я ткнул пальцем себе в грудь.

– Мне решать, каково мне было. Не тебе. Ни кому-либо другому.

– Именно, – резко ответила она. – Это твоя история. Я ненавижу фразу «все происходит по какой-то причине». Словно чья-то боль пока что ничего не значит, но однажды станет значить, и тогда все снова будет хорошо. Это бред. – Она взглянула на меня, и ее выражение лица снова изменилось, в глазах, наполнившихся слезами, застыла мольба:

– А пока что нам делать?

– Не знаю, – ответил я. – Пытаться жить. Выживать.

Мгновение она удерживала мой взгляд, а затем кивнула.

– Мне жаль, но… – она пробежала пальцами под влажными глазами. – Некоторые вещи происходят, и словно кто-то выключает электричество. Или звук.

Я кивнул.

– Да, так и есть.

– Пока.

– Пока?

– Моя бабушка однажды сказала мне, что у каждой истории есть «пока». Происходит что-то плохое и показывает главному герою то, чего он больше всего хочет. Но где же это «пока», что вернет все на место? Когда персонаж, наконец, получит то, чего больше всего хочет?

– Когда сам себе позволит, – ответил я. Мои руки чесались от желания коснуться локона, упавшего на ее щеку. – Или когда он сам пойдет и возьмет то, что хочет.

– Вот почему ты покидаешь Хармони, – сказала она.

– Да.

Она кивнула, а затем вздохнула. Сила вернулась в ее голос.

– Хотела бы я быть такой же храброй, как и ты.

– Мне кажется, то, что ты прошла прослушивание на роль в самой знаменитой пьесе Шекспира, не играя на сцене и дня в своей жизни, уже похоже на храбрость.

– Или глупость, – ответила она, рассмеявшись. – Прости за то, что сказала о твоей маме.

– Не извиняйся.

– Слишком поздно. Извинилась, – она снова улыбалась, и мой взгляд привлекли ее полные губы, сияющие от блеска.