от нее прежней состояло в том, что теперь она меньше лезла с назиданиями. Она продолжала носить «платье Матроны» и пояс – и ничего другого. Зато радикально и символически перекрасила волосы из откровенно искусственного черного в более натуральный (на вид) соломенный. Она проделала это в ванной комнате для персонала, использовав «Л’Ореаль Преференс» – марка, по моим сведениям, достойная, – и за пару часов превратилась из цыганской королевы в Дорис Спид[27].

В один из дней после ее низвержения с должности, когда мы застилали кровати в дамской спальне, я не сдержалась. Это сидело занозой в заднице, а я не люблю занозы.

– Вы, кажется, нормально поладили с сестрой, несмотря на… все…

– Ну да, это ее работа, – согласилась Матрона.

– А как же вы – ну, в смысле, ваши планы?

– Придется лучше стараться, – ответила Матрона, и это могло означать все что угодно.

Я поделилась с семьей радостными новостями. Маму больше всего раздосадовало, что я не могла сказать, откуда родом сестра Салим (географически). Я объяснила, что никто из нас не захотел спрашивать – задавать такого рода вопросы просто грубо. Что повергло маму еще в большее раздражение.

– Спрашивать вовсе не грубо, – возмущалась она. – Грубо – это не спрашивать, ведь она ваша новая коллега, ваш босс, а не случайный человек с улицы.

Мир моей мамы – отчасти сонет, отчасти песня Боба Дилана, а отчасти – дормиторий пансиона. Она убеждена, что все должны делиться всем. Думает, что вполне нормально купить сэндвич попрошайке. Считает, что нормально прыгать в речку в чем мать родила или болтать с девицей на кассе о порошковом пюре и о том, что есть вещи получше, чем чистить картошку. Она верила, что люди должны радоваться радостям, праздновать победы друг друга и не спать до полуночи, делясь своими трагедиями. Думаю, это оттого, что ее восторженный возраст пришелся на восторженный период, 1960-е, когда в воздухе витало чудесное ощущение, что можно отряхнуть прах, победить мрак и наплевать на правила. И она думала, что так будет вечно.

В общем, мама считала правильным, нормальным и абсолютно необходимым спросить у чернокожей дамы средних лет, откуда та родом, – как будто в этом нет ничего особенного.

Я никогда не задавала сестре вопросов о ее происхождении или почему она не ест некоторые виды мяса и свеклу. И никто, кроме нескольких особенно невротичных пациентов, тоже не спрашивал. Никто не выяснял, в какой стране она выросла, почему у нее такой сильный, гитлеровский акцент и откуда такая тяга к сыру. Никто не расспрашивал о ее семье, ее прошлом и друзьях. Даже о погоде старались не упоминать – на случай, если вдруг разговор зайдет о жарких странах. Никто не осведомлялся, не нужна ли ей помощь с чудовищным английским языком медицинских документов, которые ей приходилось перелопачивать. Это казалось нам неловким и даже оскорбительным – словно обращаешь внимание на ноги иксом и щербатые зубы сестры Хилари или напоминаешь о трагичном, как с близнецами Салли-Энн.

Но странным образом мы все считали совершенно нормальным обсуждать и трогать ее пышные волосы. Сестра Салим говорила, что они водоотталкивающие, как перья утки. Но когда мы пришли на благотворительное барбекю c купанием у Гордона и Минди Бэнкс, она уже сидела в воде, уцепившись за резной мостик, и голова ее была обтянута купальной шапочкой. Так что проверить мы шанса не имели.

Нам нравилось смотреть, как она красится, и обсуждать с ней, чем хороши широкие ноздри. И расспрашивать про кожу на ногах, которая была вроде блестящей, а в следующую минуту уже сухой, как выжженная земля.

Всю фазу Один мы с содроганием ожидали выхода сестры Салим из хозяйского закутка. Отчасти мы волновались, чья голова полетит следующей, а отчасти из-за того, что сестра всякий раз фиксировала примеры плохой работы. Например, по пути к телефону, чтобы позвонить кузине, она налетела на стеклянную дверь, которой не заметила, и расквасила себе нос. И пришла в ярость от отсутствия предупредительных надписей на стекле. Сказала, что даже капля краски была бы лучше, чем ничего.

Сестра Эйлин приняла это на свой счет и заявила, что никто раньше не врезался в дверь и, может, это у нее самой глаза расфокусировались, оттого что сидит в каморке в полумраке.

Эйлин слегка недолюбливала сестру Салим, но, справедливости ради, она никого не пыталась против нее настроить. Разве что корчила рожи за ее спиной.

Сестра Салим, получившая современное образование, проводила преобразования по мере возникновения проблем и самым революционным манером. Однажды утром, к примеру, она подошла к нам с Мирандой в гостиной.

– Почему стулья наших жильцов расставлены подобным образом? – спросила она, указывая на стоящие вдоль стен стулья.

Мы обе тогда толком не поняли, что означает «подобным образом».

Миранда принялась лепетать всякую чушь, но я действовала прямо и честно.

– Что означает «подобным образом»? – спросила я.

А сестра Салим сказала:

– Вот так, по кругу вдоль стен, как будто они публика, а центр комнаты – сцена.

А я ответила:

– Потому что так всегда было.

И сестра Салим чуть склонила голову, пока мысленно переводила мои слова на голландский или какой там язык для нее родной, что дало мне еще немного времени подумать, и я поспешно добавила:

– И пациентам так нравится.

Следующие полчаса мы перетаскивали стулья, создавая разные комбинации, по три-четыре вокруг кофейных столиков, несколько штук у окна, остальные у камина, и каждый смотрит в свою сторону. Пациенты озадаченно наблюдали, сестра Эйлин заглянула в дверь и пробормотала: «Какая нелепость». Я вынуждена признать, что новая расстановка выглядела симпатично – как кофе-шоп для хиппи, только стулья уродливые. Я не была уверена, что пациентам новая расстановка понравится, они привыкли и предпочитали совсем другую. Всегда.

Сестра Эйлин как-то раз напустилась на сестру Салим, заявив, что ее отец бизнес-менеджер и он всегда говорил, что проводить перемены можно, проработав на новом месте не менее шести недель, а то и поболее, ибо требуется время, чтобы стать своей в трудовом коллективе через дружеские посиделки за чашечкой старого доброго чая. Сестру Салим ее слова не смутили, она лишь широко раскрыла глаза, поблагодарила Эйлин за идею и сказала:

– Ах, если бы у нас было время на пустую болтовню.

Это действует на нервы, сказала Салли-Энн, имея в виду напряженность между Эйлин и сестрой Салим. Они как переругивающиеся родители. Миранда подтвердила, ведь мистер и миссис Лонглейди вечно готовы друг другу в глотку вцепиться, пытаясь обанкротить друг друга в «Монополии» или обвиняя друг друга в том, почему Мелоди заделалась панком после счастливого детства.

Но однажды