— Я бы тоже выбрала именно их. — Жуя, она улыбнулась. — И, как мне кажется, все у тебя будет хорошо.

Я бросила в рот шоколадку. И сразу почувствовала облегчение, словно погрузилась с головой в холодный бассейн после нескольких часов под палящим солнцем. Да, конечно, мне было комфортно все то время, что я их ела. Мы с Мелиссой разбирали вещи, и все это время я ела. Когда в упаковке «Кит Катов»-не осталось ни крошки шоколада, я принялась за сахарные вафли. Я ела, пока меня не начало тошнить. Но я не остановилась — не могла остановиться.

Позже, когда я более-менее пришла в себя от переедания, мы с Мелиссой дошли до пиццерии, которую я заметила на пути в город. Там я заказала четыре аранчини — жаренных во фритюре шарика ризотто — и большой кусок пиццы пепперони. Мелисса заказала вдвое меньше, но ничего не сказала о моем невероятном аппетите.

Я ела, возможно, даже не чувствуя вкуса; я пыталась поддерживать разговор, но думать могла только о еде. Стыдно мне стало, когда я уже поднялась по двум лестничным пролетам к нашей квартире. Я искренне сожалела, что съела все это — конфеты, вафли, аранчини, пиццу. Ничего из этого не стоило перерыва в похудении. «Два шага вперед, один назад», — отругала я себя.

Я приняла душ, словно пытаясь смыть с себя чувство вины. Горячая вода окутала меня, словно обнимая. Забравшись под одеяло, я включила маленький фонарик для чтения, который привезла с собой из Америки, и стала писать в дневнике. Я впервые написала там об эмоциональной стороне своего путешествия к похудению, а не просто сухо перечислила съеденные блюда. Начала с пары абзацев о своей пищевой неверности. Как изменила здоровью и себе ради дешевого кайфа от шоколада и пиццы. Началось все с бессвязной ругани в адрес моей обжираловки, но потом я постепенно поняла, что очень тревожусь и скучаю по дому. В яростном темпе исписав три страницы, я поняла, что вообще уже пишу не о еде. Я писала о том, как переезд из Флоренции в Рим потряс меня, я чувствовала себя совершенно растерянной и одинокой. Потом я заметила, что занимаюсь тем же, что так любила в прошлом: рисую все черной краской. Взяла единственное пятно на прекрасной картине, изображавшей приключения 21 — летней девушки в другой стране, и начала его размазывать. Я позволила ошибке расползтись повсюду, добавляя плотные мазки раскаяния. Покрыла все, что было хорошо и уникально, слоем черной краски. У меня выступили слезы. Не делай этого, Энди. Я закрыла дневник в кожаной обложке и выключила свет, слишком усталая, чтобы и дальше сражаться с собой.

Проблема с обжираловками состояла в том, что, хоть я и обещала себе, что больше никогда так не сделаю, на самом деле я хотела все повторить. С одной стороны, я хотела вернуться на правильную дорогу — правильно жить и следить за питанием. С другой стороны, хотела свернуть и на полной скорости нестись в направлении края пропасти. Эта раздвоенность меня убивала. Я одновременно хотела стать другой, чтобы ко мне стали лучше относиться, и не желала прилагать к этому слишком много усилий.

Я хотела найти какое-нибудь укрытие, где можно хорошенько затаиться и просто есть. И есть. И плакать. И есть. И плакать. Я даже задумалась, не была ли права, когда в старших классах безмолвно смирилась с тем, что буду толстой. Нужно ли к этому возвращаться? Было ли тогда легче? Я с ностальгией вспоминала те дни, когда мне стало уже все равно.

Проснувшись следующим утром, я открыла глаза и увидела солнечные лучи, пробивающиеся через занавеску. Прежде чем я смогла насладиться двадцатью секундами покоя, я вспомнила все, чем объелась. Вставая с кровати, я почувствовала в желудке тяжелый камень вины; в тот момент мне очень хотелось схватить его, вырвать из тела и бросить так далеко, насколько позволят руки.

Я решила сразу списать весь день как испорченный и обещать начать все сначала завтра — как я уже не раз поступала в прошлом. Через несколько секунд я уже составила список, который начинался и заканчивался джелато — все, что я собиралась запихать в себя в этот испорченный день, чтобы хорошенько объесться. Я даже задумалась, нет ли в джелатерии, что вверх по улице, большой порции[21], как в заведениях у меня дома. И тут я остановилась. Это будет очень просто. Но я поняла, что не смогу с помощью еды выбраться из тупика, в который еда меня и завела. Больше есть заставлял меня не голод. Нужно было успокоить не желудок, а чувства стыда и вины. А едой с такими вещами не справиться.

Я оделась и прошлась десять минут пешком; «Гугл» обещал мне, что на другой стороне Тибра, в районе Трастевере, я найду спортзал. Это единственное, чем мне удалось себя отвлечь от предательских мыслей о канноли. Поднявшись по двум лестничным пролетам в маленькую квартирку, я сразу же поняла, что спортзал в понятии итальянцев сильно отличается от американского. Внутреннее пространство казалось сошедшим с зернистой старой фотографии вроде тех, что я видела в мамином детском альбоме. Все с каким-то желтым оттенком, на последнем издыхании, чуть ли не пылью покрытое. Четырехкомнатная квартира с двумя старыми потрепанными беговыми дорожками, двумя наборами гантель в стиле 70-х, чугунными скамьями для жима лежа, выцветшими матами из пенки и сильнейшим запахом соленого пота и бабушкиного затхлого подвала — с таким мне еще сталкиваться не доводилось никогда. В каждой комнате стояли и потели стареющие итальянцы, одетые в белые майки, светло-серые тренировочные штаны с эластичной резинкой вокруг лодыжек и махровые повязки на темноволосых головах. Я вспомнила своего толстяка-дедушку, который каждый день целеустремленно по десять раз отжимался в гостиной.

Тепло улыбнувшись джентльмену на ресепшне, представлявшем собой в буквальном смысле школьную парту — никакого формального входа не было вообще, — я сообщила ему свое имя и на ломаном итальянском спросила, как записаться на тренировки.

Выйдя из так называемого спортзала, я вернулась в солнечный день. Да, учреждение было далеким от идеала, но я нуждалась в нем. Я шла по Трастевере куда глаза глядят. Чувство вины из-за прошлой ночи постепенно начинало рассеиваться.

На следующее утро я вернулась в спортзал — короткая прогулка от Кампо вдоль реки Тибр и через мост Понте-Систо. От одного только вида беговой дорожки в маленькой комнатке я похолодела. Мне никогда в жизни не удавалось пробежать сколько-нибудь большую дистанцию — особенно в тот раз, когда я поучаствовала в забеге на 2 километра на просмотре в команду по лакроссу, и вскоре после финиша меня вырвало. «Надо попробовать еще раз», — подумала я, вставая на беговую дорожку, находившуюся в чуть лучшем состоянии — она во время движения меньше тряслась. Других кардиотренажеров здесь все равно нет, так что придется бегать. Надев наушники, я нажала «Старт». Я немного пробежалась, а потом, уверенная, что занимаюсь уже минут пятнадцать, взглянула на таймер и обнаружила, что на самом деле бежала всего шесть минут.

Я хочу все бросить. Я хочу все бросить. Я хочу все бросить. А когда я все брошу, я хочу еще раз все бросить.

Я продолжила тренировку, твердо намереваясь довести красные цифры на таймере до двадцати минут. Мои легкие чуть не взорвались; они так сильно горели, что я была уверена, что достаточно одной искры, чтобы они реально полыхнули. Мой живот подпрыгивал. Я громко выругалась, потом огляделась, надеясь, что никого не оскорбила. Остальную часть вечности на беговой дорожке я провела, отчаянно желая, чтобы все поскорее закончилось. Когда я поняла, что время не ускоряется прямо пропорционально моей растущей ненависти к бегу, я обещала себе, что рано или поздно все станет легче.