– Вы когда-нибудь видели такое прежде? – спросил Али. У него был резкий, но вполне понятный акцент – наверное, он учил английский по школьным учебникам.

Мы покачали головами. Лицо Али было по-прежнему скрыто под платком, но мне казалось, что он улыбается. Он уселся на корточки у порога и сказал:

– Я курил раньше, до джихада. Но уже два года не курю. Ноу смокинг.

Я догадалась, что ему хочется поговорить, и пыталась подавить страх перед ним, несмотря на свирепый блеск его глаз и оружие у него в руках, а также на то обстоятельство, что мы сидим в каком-то грязном сарае у черта на куличках и не знаем, что с нами будет дальше. Я напомнила себе, что хорошие отношения с похитителями очень важны в нашей ситуации.

Оказалось, у Али было много мыслей насчет политики Сомали и джихада. Джихад, по его мнению, был нужен для того, чтобы прогнать из страны эфиопских солдат. Подростки с автоматами, что гоняли вокруг Могадишо на грузовиках, наверняка тоже так считали. В Эфиопии живут в основном христиане, а Сомали – мусульманская страна, и ей нужно исламское правительство, которое утвердит верховенство ислама, говорил Али. Он сражается с оккупантами уже два года – с 2006-го, когда правительство Эфиопии отправило к ним войска. С тех пор он моджахеддин. Христиане, сказал он, напрямую вмешиваются в дела мусульман. Он ненавидит эфиопов всей душой.

– Два года моя жизнь – джихад.

Али сидел у стены, подпирая коленями подбородок. Его автомат стоял рядом.

Быть воином ислама означает отказаться от всех удовольствий и целиком посвятить себя цели. Нужно принимать и соблюдать самые суровые законы ислама. Запрещается смотреть телевизор, слушать музыку, курить и, что особенно тяжело для Али, нельзя заниматься спортом. Раньше Али очень любил футбол. Сам играл и смотрел по телевизору матчи Кубка Африки.

Мы, как могли, старались расположить к себе Али. Сопереживали его борьбе. Кивали, когда он рассказывал, как тяжело все время сражаться против неверных. Найджел подсказывал ему имена звезд футбола и названия соперничающих команд, и это как будто вызывало у него интерес. Но всякий раз, когда намечалось какое-то сближение, мы натыкались на стену.

– Ваша страна, – со злостью говорил Али, грозя нам пальцем, хотя мы только что мирно беседовали, – послала нам эфиопов.

Его не волновало, что Найджел австралиец, а я канадка. Какая разница? Неверный белый иностранец, откуда бы он ни приехал, это неверный белый иностранец. Западным миром, чужим и развратным, правит сатана, или шайтан по-арабски. Когда мы напоминали Али, что мы приехали в Сомали как журналисты, чтобы рассказать о том, как здесь страдают люди, это не производило на него впечатления. Наоборот, он становился подозрительным. Я знала, что его подозрительность к иностранцам не вполне необоснованна. Мне доводилось читать, что США тайком посылают в Сомали войска в помощь эфиопам и Переходному правительству. Мне рассказывали, что в небе над Могадишо часто жужжат большие стальные стрекозы – беспилотники.

Когда Али ушел, мы с Найджелом долго сидели молча. Что они от нас хотят? Ахмед говорит, что все будет в порядке. Али злится, но пока нас не трогает. Почему они не требуют денег?

Сквозь щель между ставнями в комнату проникал свет. На подоконнике лежала стопка книг в переплете – восемь экземпляров Корана. В углу разместилась вешалка с какой-то одеждой. Жестяная крыша сильно нагревалась под солнцем, и внутри было жарко, как в печке. Волосы под платком у меня на голове слиплись от пота. Мы стали переговариваться, снова и снова перебирая недавние события, пытаясь разгадать этот ребус. «Это похищение», – говорил Найджел. «Нет, это политическое недоразумение», – возражала я. Или наоборот. Пока мы разговаривали, нам было не так жутко.

Потом в дверь заглянул Ахмед.

– Я уезжаю, – сообщил он, словно зашел попрощаться с друзьями. – Ведите себя хорошо. Эти ребята убьют вас, если вы их ослушаетесь.

Куда он едет? Зачем? Мне отчаянно хотелось, чтобы он остался. Слышать его правильный английский, видеть его открытое лицо было большой поддержкой. Он единственный не носил оружия. Я мысленно снова и снова повторяла его слова, сказанные в машине: «Не волнуйся, с тобой ничего не случится».

– Подождите, а командир? – напомнила я. – Я думала, он хочет с нами познакомиться.

– Ах, – отмахнулся он, – иншалла. Завтра.

Уж не обманул ли он нас? Может быть, и нет никакого командира, и никто не станет с нами разговаривать?

– Брат мой, – сказала я, пытаясь задержать Ахмеда, чтобы вытянуть из него все возможное. – У меня к вам одна просьба. Позвольте нам позвонить домой, нашим родным? Если мы не вернемся в отель, они узнают, что с нами что-то случилось. Мы просто скажем, что с нами все в порядке.

Ахмед кивнул, словно одобряя мое предложение:

– Возможно, это будет следующим пунктом программы.

Я спросила, нельзя ли позвонить Аджусу из отеля «Шамо», чтобы он помог всем получить то, что им нужно, но Ахмед снова ответил с улыбкой, что это будет следующим пунктом программы. И тихо закрыл дверь, оставив нас в темноте. Мы услышали скрип ворот и удаляющийся шум мотора.

Когда Ахмед уехал, Али остался за старшего. И тут уж он проявил себя. И следа не осталось от его желания разговаривать о жизни, политике и джихаде. Ненависть заполняла все его существо, и мы стали ее единственным объектом.

Он сразу потребовал деньги.

– Где они? – заорал он.

Я отдала ему все, что нашлось в рюкзаке – двести одиннадцать долларов. Остальное лежало в гостиничном сейфе. У Найджела было с собой несколько монет и помятая сотка в кармане рубашки.

Сосчитав деньги, Али презрительно сморщился:

– И это все?

– Да, – сказала я.

– Я не верю, не верю, – повторял он с нарастающим гневом. – Как такое может быть?

Мы молчали.

– Где деньги? – снова спросил Али.

– В отеле. Мы все оставили там.

– Ваши паспорта. Давайте их мне.

– Они тоже в отеле.

Али, прищурившись, оглядел меня с ног до головы, будто принимал некое решение. Я потупилась, не зная, что лучше – покорность или вызов. Когда я отвела взгляд, он расхохотался, гнусно захрюкал. Потом вышел, посовещался во дворе с подельниками и вскоре вернулся.

Теперь Али схватил мой рюкзак, вытряхнул его на пол у двери, где было светлее, и принялся с презрительным выражением перебирать мои вещи. Фотоаппарат, блокнот, бутылки с водой. Он открыл мой бальзам для губ, долго вертел в руках расческу, рассматривая ее со всех сторон. Каждый предмет он брал очень осторожно, точно опасался, что тот взорвется. Ощупав и осмотрев все, он сморщился и покачал головой – вещи, которые я взяла с собой в дорогу, вызывали у него отвращение. Несколько раз он выбегал во двор, и когда возвращался, становился еще злее, словно где-то во дворе стоял резервуар с ненавистью, из которого он заряжался. Последний раз он вернулся и заорал: