Пират подбежал ко мне, схватил за рукав и потащил куда-то задом. Он отскакивал, отбегал немного, возвращался, прыгал вокруг меня, лаял,снова хватал за рукав, жалобно визжа. Я пошел следом. Он страшно обрадовался,увидев, что его поняли, и побежал впереди, то и дело оглядываясь. В его глазахбыла почти человеческая тоска. Я очень хорошо знал и понимал собак, и оттоговстревожился.

Пес вломился в заросли голубых кустов, я бежал за ним и набегу рвал из кармана пистолет. Желтые шарики липли к куртке, ветки хлестали полицу, и я сообразил, что пес кружным путем ведет меня к тому месту, гдеосталась машина.

Кусты кончились. Пират завыл, кружась вокруг джипа.

Она лежала лицом вниз, волосы разметались по траве, лежала вуютной позе спящего человека, спрятав лицо в сгибе руки, и если бы не нож…Кинжал с черной узорчатой рукояткой вонзился в спину у самой шеи, подворотником пушистой рубашки.

Я опустился на колени, поднял ее за плечи и повернул лицом ксебе, локтем отталкивая мечущегося вокруг Пирата. Как в тридцать шестом вМадрасе, как в тридцать восьмом в Коломбо, как в сороковом на том безымянномпустыре, везде одно и то же – бесполезная тяжесть пистолета в руке, запоздалаяжажда мести. Если б вовремя понять, не пришлось бы нам пенять, не пришлось быобвинять опоздания…

На ее лице было только изумление, она успела удивиться,когда что-то ударило в спину, и больше ничего не успела, так и не поняла, чтоее убили. Мой дядя, старший брат отца, называл такую смерть прозрачной, а ужон, двадцать лет протрубивший в Особой Службе ООН, предшественнице МСБ вовремена, когда многие не верили, что когда-нибудь будет создана МСБ,навидавшийся всякого в те огненные времена великого перелома, знал, чтоговорить и что как называть. Прозрачная смерть. Когда говорят о смерти, всегдаспешат сказать, что желали бы себе именно такой, мгновенной, как удар молнии,внезапной, как наши решения, круто меняющие жизнь, мгновенной, как удар молнии.Я тоже говорил так, но досталось это не мне. Сначала Камагута-Нет-Проблем,потом Мигель-Бульдозер, Панкстьянов, Реджи Марлоу, Дарин – все это были свои,тертые и битые, с дубленой дырявой шкурой профессионалы. А здесь была девчонка,которой по высшей справедливости полагалось жить да жить и не играть в нашижестокие игры. Правда, эти игры не спрашивают нашего согласия на участие –сплошь и рядом…

Пират заворчал над ухом. Я поднялся и увидел Пера всопровождении того, высокого, и другого, незнакомого. Они шли ко мне. Я яростноогляделся, увидел торчащий приклад, выхватил из машины пулемет и снял его спредохранителя. Высокий, увидев это, поднял какую-то штуку с прозрачнымстеклянным стволом, но Пер, не оборачиваясь, пригнул его руку к земле.

Пер шел ко мне. Я поднял пулемет и положил палец на спуск, аон все равно шел, старый, но не дряхлый, с ясными молодыми глазами, расстояниемежду нами сокращалось, и в глазах его была та же самая боль, тоска по временимилосердия. И я опустил пулемет – я не мог стрелять в самого себя. Принесеннаяс собой мораль, логика, представления о добре и зле здесь не годились…

– Слушай, – устало и тихо сказал Пер. – Мы многиегоды убивали друг друга, научились никому и ничему не верить. Всегда былатолько смерть – ради смерти. Если ты знаешь жизнь, ты должен знать, что смертьради смерти – это еще не все. Бывает еще и смерть ради жизни.

– Да, – сказал я. – Я это знаю. Но зачем?

– Бывает и смерть ради жизни, – повторил он. –Может быть, это слишком жестоко, но… Я должен был верить, и я очень хочуверить. Если теперь ты сделаешь все, что обещал, будешь работать для мира, яповерю окончательно.

Он ждал. Жестокость – это страшно, это плохо, но в мире, гденикогда не было однозначных понятий, в мире, где красивые строчки прописейнепригодны при столкновении с грубой прозой, невозможно обойтись прописнымиистинами. Путь к счастью – это отвесный, заросший колючками склон, на немобдираешь руки до крови и обнаруживаешь, что абстрактные понятия следуеттолковать на разные лады, следует не верить собственным глазам, не сердцем, арассудком добираться до истин…

Я сел на землю, оперся спиной на колесо, так и не выпустивиз рук бесполезный пулемет.

– Был такой человек – Георгий Саакадзе, – сказал я им,молча стоявшим надо мной. – Чтобы освободить свою родину, он оставилврагам заложником своего сына, зная, что сыну не спастись… Я вернусь. Пер, дажетеперь…

– И что случилось с сыном? – спросил высокий.

– Что, по-вашему, с ним могло случиться? – спросил я,не глядя на него.

Было. Александр Невский прошел через татарский костер,унижением отстояв будущее торжество. Ради спокойствия в государстве Петр Первыйне пожалел сына. Было, было…

Я развернул машину и медленно поехал прочь. Кати сиделарядом и смотрела вперед все так же изумленно, я не мог оставить ее там, я ещене все сделал для нее и не все ей сказал. Машина летела по ухабистой леснойдороге, я газовал и газовал, клацал зубами Пират, плечо Кати задевало мое,закрыв глаза, я мог думать, что она жива, что не было никакого кинжала, не былосамого важного и самого трудного экзамена в моей жизни. Когда я понял, чтоплачу, уже не удивился…

Я привез ее к тому месту, где рассказывал о звездах иразудалых капитанах, спьяну открывавших новые моря и земли, о дельфинах итаинственном морском змее, о моем и ее мире.

Теперь я мог сказать ей все – что люблю ее, что не знаю, какбуду без нее, что я за себя и за нее совершу все задуманное, что я…

…Пятнистые танки и наглая, полупьяная, с засученнымирукавами мотопехота катились лавиной, и над колоннами надоедливо зудела мелодия«Лили Марлен», измотанные батальоны оставляли город, над которым безнаказанновисели «юнкерсы» – самый первый год, самый первый месяц. И уже не было никакогопорядка, а на обочине лежала мертвая девочка лет трех, красивая, в белом воздушномплатьице, и другая девочка, шагавшая рядом с матерью, показывала на ту,лежащую, и просила: «Мам, заберем куклу, ну давай куклу заберем…» Прадед самэто видел, он тогда со своими оперативниками вылавливал в тех местахдесантников-диверсантов из полка «Бранден-бург-600». Высшая несправедливостьвойны в том, что на ней убивают…

Я многое сказал ей и поцеловал так, как хотел, но не успел.

Ритуал похорон наших офицеров разработан давно: гроб набронетранспортере, алые и белые цветы, ордена на подушечках, обнаженные шпаги,сухой треск трех залпов, оркестр играет древнюю китайскую мелодию «Дикие гуси,опускающиеся на песчаную отмель» – самую печальную мелодию на Земле. Правда,Камагуту мы хоронили под полонез Огинского, он так хотел, а Панкстьянова –вовсе без музыки, опять-таки по высказанному вскользь пожеланию, а гроб Даринабыл пустым, и его было очень легко нести…

Вся моя воля, вся способность управлять собой потребовались,чтобы засыпать ее лицо, ведь я знал, что никогда больше не увижу ее, и лопатавесила тонны, а песок смерзся в лед.