— Разумеется, сделаю.

— Ух ты. Здорово. Знаешь, мне всегда очень хотелось… А, ладно. Не будем об этом. Я и так уже достаточно глупостей выдал.

— Давай уж, если начал.

— Мне всегда очень хотелось, чтобы ты и Митч поженились. У вас была бы нормальная семья, муж и жена, и я мог бы жить с вами. Я знал, что из этого ничего не выйдет, но все равно мечтал. Как о заведомо невозможном. Дети часто хотят того, чему никогда не суждено сбыться. А что им еще остается?

Барб улыбается. Но я вижу, что она огорчена. Правда, может быть, не так уж сильно. Сам не знаю.

Когда мы выходили из ресторана, я сказал ей, что люблю ее.

Сперва она даже не смотрела на меня, потом все-таки взглянула. Наверное, не могла найти слов, и ей было очень не по себе. Но не потому, что не чувствовала ничего по отношению ко мне. Мне кажется, она все-таки любила меня. Просто бывают такие неловкие ситуации.

— Спасибо тебе, — сказала она. — Ты такой милый.

Опять погладила меня по щеке и села в машину.

Я постоял минутку, поудивлялся, почему так тяжело иногда бывает высказать свои чувства. Некоторых будто что-то удерживает, какое-то непреодолимое препятствие. Чувства словно притаились где-то в глубине и не хотят показываться на поверхность. Что заставляет людей быть такими, я не знаю.

Говорила ли она хоть когда-нибудь Митчу, что любит его? Наверняка как-нибудь дала понять в своей странной зажатой манере. Только так она может выразить свою любовь. Так все и произошло, будь я проклят.

Когда я вернулся домой, оказалось, что звонил Митч и просил меня перезвонить ему.

Я набрал номер конторы. Митч известил меня, что получил большую премию и хочет преподнести мне подарок. Что я хочу больше всего на свете?

— Больше всего на свете я хотел бы сменить очки на контактные линзы, — говорю.

— Заметано.

К врачу он меня отвез на новеньком темно-синем «мерседесе» с откидным верхом. Митч не только заказал линзы, он еще открыл от своего имени счет в этой оптике. Теперь, когда мне понадобятся линзы или новый рецепт, Митч все автоматически оплатит. Вечные линзы.

— Иначе какой же это хороший подарок? — сказал Митч.

Для меня это было очень важно. Я же не знал, сколько протянут новые линзы, если я по-прежнему буду получать тумаки.

На этот раз Митч заработал у Гарри немерено денег.

Я связался с Барб и оставил ей сообщение на автоответчике. Я сказал, что ее помощь уже не требуется, но я не жалею, что разговор состоялся.

Мне вспоминаются всего два случая, когда Леонард не мог без меня обойтись. Только два раза за всю свою жизнь он кинулся ко мне. Значит, было из-за чего. Вообще-то он замечательно обходился без отца. А тут так сложилось, что было не обойтись.

Между первым и вторым случаем прошло двенадцать лет, почти день в день. Мизансцена всякий раз одна и та же: занимаюсь я, значит, любовью с Барб, а он хлопает меня по плечу — буквально или фигурально — и сообщает, что есть дела поважнее. Я, конечно, вне себя от злости — да пропади все пропадом, в данный момент существует только Барб! Хотя, с другой стороны, мы с ней предавались греху сотни раз, а Леонард призвал меня в отцы всего дважды. Можно и прерваться.

В первый раз он похлопал меня по плечу, когда задыхался. Во второй раз — когда потерял зрение.

Зазвонил телефон. Ну и черт с ним.

— Не реагируй, — просипел я. Барб была сверху и, похоже, собиралась снять трубку. — Пусть себе звонит.

— Мой телефон на переадресации, — сказала она. — Вдруг это Гарри. Надо ответить.

К счастью, при слове «Гарри» весь мой запал пропал, и протест угас сам собой.

— Алло, — говорит Барб, сидя на мне верхом. Молчание. — Да, милый, он рядом со мной. — Барб прикрывает трубку рукой. — Это Леонард. Голос у него ужасно расстроенный.

Когда я подъехал к дому Джейка и Моны, Леонард сидел на крыльце. В полных потемках. Свет в доме не горел, все добрые люди давно уже дрыхли без задних ног. Леонарда я разглядел, только когда он поднялся с места.

Три слова, которые Леонард сказал по телефону, так и дребезжали у меня в голове. Вспышки и светляки. Сразу два сигнала тревоги. Опасность полной потери зрения.

— Леонард, — спросил я, когда он сел в мою новую машину, — давно у тебя эти симптомы?

— Вспышки уже несколько дней. Светляки примерно столько же. А сегодня вечером на мой левый глаз опустилась пелена. Тут-то я и перепугался.

— Почему ты никому не сказал? — Голос у меня все громче. — Почему ты ничего не сказал мне?

Я не хотел повышать голос. Но пелена! Значит, отслоение сетчатки. Завеса — это ведь сама сетчатка. Безболезненное скатывание в слепоту. Теперь единственный наш союзник — быстрота. И никто мне ни словечка не сказал.

Леонард весь замер, устремив взгляд прямо перед собой. Интересно, видят ли сейчас хоть что-нибудь его многострадальные глаза?

— Не кричи на меня, пожалуйста, Митч.

Казалось, он сейчас заплачет. А ведь Леонард никогда не плачет. Уж это-то я знал твердо.

Я затянул ручной тормоз и обнял мальчика.

— Мне страшно, Митч, — пролепетал он.

Я хотел было сказать, что мне тоже страшно, вот я и кричу. Только я и рта не раскрыл. Хотя вроде бы попытался разлепить губы.

— Я попросил Джейка и Мону, и они навели справки, — продолжал Леонард. — В стандартную медицинскую страховку входит неотложная помощь. Но у меня ведь не экстренный случай. Моей жизни ничто не угрожает. Мне не надо срочно пересаживать сердце, ничего такого. Вообще ясности нет. Я не сказал Джейку и Моне, как мне страшно. А то получится, что я в беде, а они сидят сложа руки. Они и так ужасно расстроены. Так что когда наступило ухудшение, я промолчал. А тебе позвонил. Прости, Митч.

На Леонарде джинсы и майка с короткими рукавами. Он такой худенький и маленький.

Если бы я только мог вдохнуть в него силу и здоровье! Чтобы Леонард дал сдачи самой здоровенной свинье в школе и обходился бы без очков! По его словам, он лихой драчун. Зачинщик. Если бы это было правдой!

А я знаю правду. В детстве я обогатился немалым опытом общения со школьными жлобами. Я ведь был толстым. И каждому хотелось меня отмутузить. Вдруг во мне осталась какая-то частичка достоинства, которую другие жлобы еще не выбили? Непорядок. Надо исправить упущение. То-то посмеемся потом.

Я снимаю куртку и набрасываю на Леонарда. Затем он пристегивает ремень, и мы трогаемся с места.

Ну и гоним же мы, господи боже!

Машину я продал.

И вот я сижу в приемной больницы. Джейк и Мона тоже тут. Когда нам надоедает рассматривать собственные руки, мы взглядываем друг на друга и опять обращаем наши взоры к рукам. Когда я хочу что-то сказать, Мона открывает рот одновременно со мной, и мы, словно вежливые водители на трассе, пропускаем друг друга вперед. И ничего из этого не выходит. Мысль куда-то улетает, и молчание длится и длится. А мираж беседы расплывается в воздухе. И опять вокруг сплошная пустыня.