Почему его научные изыскания не поколебали его собственной веры в Бога, а его лекция произвела на Дьяконову настолько сокрушительное впечатление, что после нее она даже не могла перекреститься на ночь? Это очень непростой вопрос.

В логике есть понятие о так называемой “мнимой логической связи”, классическим примером которой служит латинская фраза: post hoc ergo propter hoc (после этого значит вследствие этого). На самом деле “после” не обязательно значит “вследствие”. Но на этой ошибке построены многие умозаключения, неправильные по своей логической связи. Здесь — тот самый случай.

Обратим внимание: среди выдающихся прихожан отца Рождественского из пантеона петербургских профессоров — сравнительно немного гуманитариев. В основном это все естественники: биолог Бекетов, географ Семенов-Тян-Шанский, математик Билибин, химик Менделеев, физиолог Павлов… Научная работа не препятствовала их общению с церковью. Но главное — она не была для них предметом религиозного культа, как для историка Гревса, “заражавшего” верой в безграничные возможности науки своих преданных слушательниц на Бестужевских курсах. Этот парадокс вообще характерен для конца XIX — начала ХХ столетия. Религия науки стала верой гуманитарной интеллигенции, а не представителей точных наук и естествоиспытателей. И не геолог Мушкетов, на лекции которого Лиза ходила факультативно, а Гревс с его прогрессивными воззрениями на историческое, не божественное происхождение Иисуса нанес мощный удар по старомодной религии купеческой дочери Лизаветы Дьяконовой.

И еще профессор Александр Иванович Введенский.

В мгновенном ужасе, который испытала Лиза Дьяконова, ощутившая бессмысленность бытия, прошлого, настоящего и будущего, всей человеческой истории, — на самом деле не было ничего особенного. Это чувство, которое однажды испытывает всякий мыслящий человек, или мыслящий тростник, по выражению Паскаля.

“Человек — всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он — тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не нужно, чтобы на него ополчилась вся Вселенная: довольно дуновения ветра, капли воды. Но пусть бы даже его уничтожила Вселенная — человек все равно возвышеннее своей погубительницы, ибо сознает, что расстается с жизнью и что он слабее Вселенной, а она ничего не сознает. Итак, все наше достоинство — в способности мыслить. Только мысль возносит нас, отнюдь не пространство и время, в которых мы — ничто. Постараемся же мыслить благопристойно” (“Мысли”).

Самое надежное спасение от этого страха — в религии. Если Бог есть, и человек — творение Его, то жизнь не бессмысленна.

Печальное положение Лизы в Петербурге заключалась в том, что она-то как раз приехала сюда девушкой глубоко верующей и воцерковленной, но именно это ее качество и было подвергнуто на Бестужевских курсах беспощадному остракизму.

“Интересно, что сказали бы наши интернатки, если бы знали, что я сегодня исповедовалась и завтра буду причащаться?” — пишет Дьяконова в дневнике 1 марта 1896 года.

Это может показаться странным современному читателю, но не в советское время, когда религия была под фактическим запретом, а в монархической православной России студенту и студентке было стыдно признаться в своей “церковности”.

Не то что нельзя, но… неприлично.

Насколько я могла подметить из случайных разговоров с моими сожительницами, одни из них относятся скептически-равнодушно к существованию Бога и вообще к религиозным вопросам, другие — с мучительным недоумением, третьи — признают Его, но совсем не признают нашей религии, с ее обрядами, создавая себе свои теории; все же вообще — относятся с полнейшим индифферентизмом к религии так, как она есть теперь, к ее обрядам, к ее содержанию…

Впрочем, это не стало для нее полной неожиданностью. Об этом ее предупреждали в Ярославле. Но “когда говорили, что на курсах в Бога не верят, и предсказывали, что я непременно сделаюсь неверующей, — я всегда была уверена, что этого не будет, что мои религиозные убеждения тверды и их не так легко поколебать не только курсисткам, но даже самим курсам, даже лекциям профессоров”.

Вот это было ее ошибкой. Вообще главной ее ошибкой было убеждение, что перемена Ярославля на Петербург снимет внешние препятствия для развития ее личности, но не отразится на ее внутренних воззрениях, и она останется такой же Дьяконовой, но только свободной, только имеющей все условия для своего развития.

Ей в голову не приходило, что в Петербурге ей придется тратить куда больше сил для сохранения своего суверенного “я”, чем в Ярославле. Что именно здесь Дьяконова как личность никому не нужна!

Или нужна тем же людям, от которых она бежала.

Почему она не обратилась за поддержкой к отцу Рождественскому, это так же понятно, как и то, почему она не поехала, например, в Кронштадт, который был рядом и где служил отец Иоанн Кронштадтский. Сделать это означало бы признать свое поражение. Какой смысл менять одного батюшку, ярославского, на другого?!

Как богослов отец Рождественский ее не впечатлил, и она “бросила ходить на богословие”. Но и отказаться от веры она не могла. “Я чувствую, что что-то есть во мне, что составляет часть меня самой, что отбросить я не в силах, что живет во мне с детства”.

Маленькая Лиза зачитывалась “житиями святых в огромных Четьи-Минеях, которые брала моя бабушка у отца Петра «почитать» и которые увлекали меня мечтать о пустынях, где спасались святые подвижники, о путешествиях туда, о келии где-нибудь на скале, где непременно хотела жить после, «когда вырасту большая»”.

И все это нужно было отринуть, отрезать от себя?

А почему, собственно?! Согласиться с этим не позволяла ей не только “та мистическая жилка”, которую она всегда чувствовала в себе, но и элементарная гордость провинциалки. Наверняка в лекции Гревса она почувствовала некоторый холодок в отношении “наивно верующих”, не рассуждающих людей. Не светочи, не lumière!

Но и с этими людьми она не хотела себя отождествлять. С теми, у кого религия “обращается в простую, немудреную веру без рассуждения”. От них она бежала, среди них ей было “душно”.

Это был серьезный конфликт в ее сознании. Как сказали бы сегодня, “когнитивный диссонанс”. И — как за спасительную соломинку — она ухватилась за лекции профессора Введенского…

Александр Иванович Введенский — выдающийся философ и психолог, основоположник русского неокантианства и основатель первого Религиозно-философского общества. Его учениками были И. И. Лапшин, Н. О. Лосский, Л. П. Карсавин, С. А. Аскольдов, П. Б. Струве, С. Л. Франк, М. М. Бахтин — целая плеяда звезд отечественной философии. Сам факт его преподавания на Бестужевских курсах подтверждает то, что может показаться почти невероятным: уровень преподавания на женских курсах считался более высоким, чем в университете. И это немудрено: ведь на курсы шли читать лекции, иногда на безвозмездной основе, лучшие из лучших. Например, А. И. Введенский с 1890 года до конца своих дней был руководителем кафедры философии Петербургского университета.