Не будем подробно останавливаться на взглядах Введенского на философию и психологию. Они были, разумеется, слишком сложны для того, чтобы Лиза Дьяконова могла усвоить их без специальной подготовки. Самым важным является то, что взгляды Введенского отличались беспощадным критицизмом не только в отношении религиозной веры, но и в отношении научного познания. И то, и другое, как считал он, грешат “психологизмом”, так как основаны на переживании уверенности в истинности некоторой мысли. С этой точки зрения между верой и знанием нет принципиальной разницы, психологически они не отличаются друг от друга; ведь бытие само по себе недоступно познанию.

Поэтому можно говорить о расширении границ знания, чем занимается “гносеология”, но не об истинности знания.

Трудно сказать, что именно вынесла Лиза из лекций Введенского, но они определенно оказали на нее сильное влияние. Выражение “как говорил нам Введенский” неслучайно мелькает в ее дневнике. Вообще его фамилия упоминается здесь чаще имен других преподавателей. И наконец, это был единственный преподаватель на курсах, к которому она отправилась проконсультироваться лично.

Он был первый, о ком она вспомнила, испытав в интернате “ужас”. Чтобы привести свои мысли в порядок, она “пробовала разобрать вопрос с этической и религиозной точек зрения”.

Я вспомнила лекцию Введенского “Условие допустимости веры в смысл жизни”, — пишет Лиза, — где он доказывал, что смысл жизни заключается в исполнении нравственного долга, который предписывает нам служение всеобщему счастью. Но, так как всеобщее счастье на земле неосуществимо, что доказывается сочинениями философов и поэтов всех времен и всего мира, мы вправе верить, что оно осуществится в посмертной жизни.

Это была публичная лекция Введенского, специально прочитанная им на Бестужевских курсах 7 апреля 1896 года. Она была опубликована и стала широко известна. Историк русской философии В. В. Зеньковский писал, что Введенский, “идя вслед за Кантом, открывает широкий простор вере, лишь бы она не выдавала себя за знание” (“История русской философии”, т. II).

Введенский доказывал, что ответа на вопрос о смысле жизни не существует, но сама его постановка возможна только в случае признания “бессмертия души или продолжения личного существования за пределами земного бытия”.

Лизу восхитил этот логический прием, который провел еще Иммануил Кант. Но Канта она не читала, а “он (Введенский. — П. Б.) доказал, что при понимании смысла жизни в служении нравственному долгу, а этого долга как служения всеобщему счастью, — вера в смысл жизни оказывается логически непозволительной без веры в бессмертие, ибо всеобщее счастье неосуществимо, если нет бессмертия”, — с радостью пишет Лиза в дневнике.

И это ей очень понравилось! Но чего-то здесь все-таки не хватало… Что-то во всем этом было холодное, рассудочное… Наверное, правильное, но только это не позволяло ей избавиться от ужаса перед бессмысленностью бытия. Зачем жизнь устроена так, чтобы мы не могли понять ее смысл? “Разве нельзя было бы обойтись без земной жизни? — спрашивает Дьяконова, — ведь в силу этого мы должны жить на земле целую жизнь, зная, что в конце концов весь этот мир, в котором мы живем, в котором преследуем столько целей, планов, испытываем столько горя и страданий, — разрушится? И неужели же такая наша жизнь необходима для осуществления всеобщего счастья в том виде, как говорит Введенский? В силу какой случайности явились мы на земле — существа, одаренные разумом и бессмертною душой?” Это был страшный вопрос. За ответом на него она пошла к Введенскому. И потерпела полное фиаско…

Разговор с Введенским занял несколько минут. “Конечно, он ничего не мог ответить мне на такой вопрос, прямо сказав, что я спрашиваю его, в сущности, о невозможном”.

Лиза поняла, что сделала глупость, обратившись к нему с этим вопросом. И тут же совершила другую глупость. Она спросила его, нет ли такого сочинения “в духе материалистов”, которое навсегда избавит ее от веры в Бога и бессмертие души? Введенский засмеялся. “Такого сочинения нет… ведь вы уже слышали, что материализм, как и дуализм[20], недоказуем, следовательно, теперь, после моих лекций, никакое материалистическое сочинение не докажет вам, что не существует возможность веры в бессмертие”.

Тогда Лиза сказала главное, ради чего и шла к профессору. “Но мне хотелось бы отделаться от этой точки зрения, потому что в таком случае легче жить и легче умереть…”

Введенский пожал плечами: “Попробуйте…” И он посоветовал Лизе прочитать книгу немецкого материалиста Фридриха Бюхнера “Сила и материя”, которой к тому времени вышло 19 изданий. “Только она вам теперь ничего не докажет”.

Лиза ни слова не пишет об этом, но едва ли случайно из короткой речи Введенского ей врезались в память выражения “теперь” и “после моих лекций”. Отрицая право философов и богословов на обладание абсолютной истиной, он тем не менее был убежден в абсолютной истинности своих рассуждений. После его лекций нечего и думать о том, смертна душа или бессмертна…

Тогда Лиза проявила настойчивость и спросила: почему лично ее при мысли о вечности посещает ужас? И вновь услышала спокойный ответ: “Оттого, что мы действительно не в силах представить себе вечность; вы хотите представить себе невозможное, вы истощаете себя понапрасну, от этого и происходит ужас… Вечность можно мыслить, но представить себе ее нельзя…”

На этом они с ним и расстались.

“Я спрашивала невозможное…” — пишет она через несколько дней. Перед этим, в воскресенье, Лиза в интернате изучала “Боярскую думу” (вероятно, работу историка В. О. Ключевского), но вдруг “отодвинула книгу в сторону”. “Звонили к обедне. Это напомнило мне время, когда я сама ходила в церковь”.

Post hoc ergo propter hoc. После этого значит вследствие этого. Неверная логическая связь. Но заметим, что после разговора с профессором Введенским Елизавета Дьяконова впервые признается в дневнике, что она больше не ходит в церковь.

Но вернемся к Вале, самой любимой сестре Дьяконовой. Во время учебы на курсах Лиза отправляла письма всем своим домочадцам, в том числе, вероятно, и матери, только не все они сохранились. Но наиболее обширная часть ее эпистолярного архива — именно письма к Вале. Самые подробные, самые искренние! Настолько искренние, что порой Лиза строго предупреждает сестру не сообщать об их содержании никому. “Еще раз прошу тебя — не говорить ни слова о содержании моих писем; я только тогда и буду говорить с тобой вполне свободно и откровенно…” (1 мая 1896 года).

Напомним, что, покидая Ярославль осенью 1895 года, Лиза пребывала в полной уверенности относительно будущего своей сестры. Женитьба на Вале Валентина Катрановского, которая была отложена на год, представлялась ей как необходимый шаг к обретению сестрой свободы от матери, иными словами — как фиктивный брак. Но, приехав домой на зимнюю вакацию, Лиза поняла, что дело обстоит сложнее и сестра совсем иначе смотрит на эти вещи.