на нефритовой плите, найденной Александром Македонским в склепе мага Гермеса Трисмегиста («Трижды величайшего»). В действительности этот текст, вероятно, был написан на сирийском языке в VIII в., а затем переведен на арабский и уже с него — на латынь. К середине XIII в. он был хорошо известен в христианской Европе и часто распространялся вместе с другими, столь же загадочными отрывками.

В 1460-х гг. в Италию из Стамбула доставили пачку из 14 написанных на греческом писем, якобы имевших схожее с «Изумрудной скрижалью» происхождение и тоже написанных Гермесом Трисмегистом. Тогдашние ученые не сомневались (отчасти благодаря много рассуждавшему о нем святому Августину), что Трисмегист был реальным человеком, и считали его либо современником Моисея, либо даже жившей до Вселенского потопа личностью, идентичной египетскому богу Тоту. Стамбульские письма, как и три обнаруженных позже, на самом деле были написаны в Египте во II в. и соединяли египетскую мифологию и магию с некоторыми переработанными идеями Платона. Письма быстро перевели на латынь, и они вызвали настоящую сенсацию, так как развивали идеи «Изумрудной скрижали», восходя к примерно той же интеллектуальной среде.

Известные как «Герметический корпус», эти письма содержат заговоры и заклинания, а также обсуждения амулетов и оберегов с их магической силой; пространные диалоги, на которые разбит текст, предполагают существование ангелов и демонов, а также то, что различные материалы можно превращать в золото примерно так, как верят алхимики. Постоянным мотивом писем была идея, что небеса, макрокосм, объединены с земным микрокосмом и, более того, со всеми более мелкими микрокосмами, вплоть до отдельных камней и растений. Все это оживлено вселенским духом и потому стремится слиться с ним, ведь «многообразие всех вещей есть одно, и в одном» или, как гласит «Изумрудная скрижаль», «то, что внизу, подобно тому, что вверху».

Учение Трисмегиста гласит, что вселенная пребывает в гармонии, поскольку все, что есть на небесах и на земле, пронизано и управляется единым духом. Оно также подчеркивает единство всех явлений и ту мысль, что за внешними различиями лежит единая субстанция или сущность, которую можно назвать «первичной материей» (иногда отождествляемой с философским камнем, хотя последним термином обозначали самые разные понятия). Но сочинения Трисмегиста также подхватывают мысль греческих гностиков II в., учивших, что необходимым условием познания служит воспарение духа, достигаемое молитвой и тайными ритуалами. Понимание вселенной и ее скрытой гармонии требует настойчивости и, как намекает «Изумрудная скрижаль», определенных действий, без которых не рассеется мрак и не будет дарована слава.

Герметическая теория стала основой алхимической практики, поскольку утверждала, что все вещества суть одно, а значит, первичную материю, из которой все сотворено, можно превратить в золото. Кроме того, под влиянием Трисмегиста мудрецы вычерчивали символы, или «монады», мистическим образом отражающие единство вселенной, и искали способы постичь земной мир посредством изучения звезд. Подобно Рудольфу II, правители по всей Европе собирали коллекции странных и удивительных вещей, выставляя их в случайном порядке в «кабинетах редкостей» (Wunderkammer, Kunstkammer). Разглядывая разнородные вещи, можно было узреть единство всего сущего, и поэтому сосновые шишки там часто размещали рядом с панголинами. Художники и музыканты стремились, чтобы их произведения выражали идеи Гермеса Трисмегиста или соответствовали им, а врачи повсюду искали универсальную «квинтэссенцию», способную излечивать любой недуг. Словом, все отрасли знания начали сходиться к «Изумрудной скрижали» и «Герметическому корпусу»[169].

То же можно было сказать и о религиозной политике. Доктринальные расхождения шли вразрез с учением Трисмегиста о гармоничном устройстве вселенной, где все находится в порядке и согласии. С этой точки зрения споры богословов выглядели поверхностными, не затрагивающими более фундаментальную, предвечную истину, общую для всех. Таким образом, герметическая концепция подкрепляла убежденность гуманистов в том, что христиане должны оставить споры и найти компромисс между конкурирующими конфессиями. Именно к таким философским воззрениям явно пришел император Максимилиан II по прочтении трудов Аконцио: когда его спрашивали, католик он или протестант, он отвечал, что он христианин. Для Максимилиана различия между двумя конфессиями были не так важны, как истина, заложенная в христианских идеях[170].

Религиозные воззрения императоров Максимилиана II и Рудольфа II неизменно оставались весьма расплывчатыми. Многие не сомневались, что за уклончивостью Максимилиана в вопросах религии скрывается тайная приверженность протестантизму. Филипп II Испанский использовал придворного Адама фон Дитрихштейна для слежки за тем, соблюдает ли Максимилиан религиозные обряды, но был разочарован тем, что выяснилось. В 1571 г. Дитрихштейн сообщал, что даже после сердечного приступа император не принял Святые Дары, более того, нанял служить у себя при дворе женатого лютеранского пастора. Максимилиан отказался от исповеди с причастием и на смертном одре[171].

Религиозные убеждения Рудольфа были не менее загадочными. Хотя с ним случались приступы католического рвения, иногда он тоже подолгу не ходил к мессе. Однако протестантизм ему никто не приписывал. Вместо этого многие воображали кое-что похуже. Его племянники сообщали в 1606 г.: «Их Величество дошли до полного отрицания Бога; они не желают ни слышать, ни говорить о Нем и не терпят никаких знаков Его существования… Они постоянно стремятся вовсе избавиться от Бога, чтобы служить в будущем другому господину». Рудольф также умер, не исповедавшись[172].

Юношеские годы Рудольф провел в Испании, поскольку после смерти дона Карлоса, сына Филиппа II, он какое-то время считался вероятным наследником испанского престола. Вернувшись в Вену в 1571 г., Рудольф предпочитал говорить по-испански и одеваться по моде испанского двора. Он носил большой белый гофрированный воротник, а дублет и штаны — угольно-черные, крашенные мексиканской краской под названием «вороново крыло» и усыпанные золотом. Характер Рудольфа тоже поменялся. Подражая испанскому этикету, он стал суровым и чопорным. Посланник английской королевы Елизаветы сэр Филип Сидни, встречавшийся с Рудольфом в 1577 г., сообщал, что тот «немногословен, мрачного нрава, крайне скрытный и упрямый; в нем ничего общего с подкупающей манерой отца… он полностью обыспанился»[173].

Однако по-настоящему беспокоило окружающих угнетенное душевное состояние Рудольфа. Он подолгу устранялся от дворцовых церемоний и государственных дел, скрываясь в Пражском Граде, куда он в начале 1580-х гг. перенес из Вены основную императорскую резиденцию. Больше двух лет он не давал аудиенции даже испанскому послу. Как замечал один современник, «его разум страдает от недуга меланхолии, так что он полюбил одиночество и запер себя во дворце, словно в темнице». Этот комментарий сделан ближе к концу правления Рудольфа, когда императора уже подозревали в безумии и даже в одержимости дьяволом[174].

Пожалуй, Рудольфа можно называть безумцем, только если обходиться без точного диагноза. Рудольф не был женат, но у него была постоянная любовница и ежемесячно менявшиеся наложницы. Эти