из плодов земли, вопреки мнению некоторых современников, задумывались вовсе не как шутка. Художник, работавший и для Максимилиана, и для Рудольфа, стремился показать, как природное разнообразие макрокосма может быть воплощено в микрокосме человека. Высшей чести удостоился тут сам Рудольф: портрет из фруктов и овощей изображает его в виде Вертумна, бога времен года и изобилия, брата Гермеса[182].

Более поздний каталог делит коллекцию Рудольфа на «природные» и «рукотворные» объекты, но сам император предпочитал предметы, которые, не укладываясь в рамки категорий, обнажали принципы единства и гармонии, управляющие механикой вселенной. Заводные автоматы, включая миниатюрную фигурку самого императора на борту корабля (находится в Британском музее), размывали грань между категориями, так же как и кубок из рога носорога и клыков бородавочника. Для произведений искусства, созданных по заказу Рудольфа, также характерна высшая мера внутренней противоречивости. На картинах Бартоломеуса Спрангера, придворного художника Рудольфа, сладострастные старики заигрывают с юными девицами, в то время как женщины часто имеют крепкое мужское сложение или даже переодеты мужчинами.

Историки — и не только они — видели в такой нездоровой образности симптомы психического расстройства Рудольфа или признак его гомосексуальных наклонностей (чему нет никаких доказательств). Но эротическая символика пронизывает всю алхимию: горн — это женское лоно, благородный металл «оплодотворяет» материю, а женские и мужские элементы вступают в «химический брак». В этих теориях мужчина соответствовал стабильным веществам, а женщина — летучим. Для более полной иллюстрации их гармоничного союза подчеркивалась кажущаяся дисгармония их возраста: мужчину часто изображали пожилые Нептун и Вулкан, а женщину — Венера или изящная богиня земли Майя. Плодом их союза становилось самое совершенное существо — гермафродит, дитя Гермеса и Афродиты, соединяющий в себе оба пола. Крепкие бедра у женщин Спрангера и ангел с дюреровской гравюры «Меланхолия» передают не только совершенство гермафродита, но и прозаичное химическое соединение ртути и серы.

В последние годы жизни Рудольф, подобно Просперо из шекспировской «Бури», настолько «предался страстно наукам тайным»[183], что почти не покидал Пражский Град. Но даже таким отшельником Рудольф в каком-то смысле оставался самым универсальным из габсбургских монархов, ведь он стремился, ни много ни мало, полностью познать вселенную. В своем кабинете редкостей, в герметической магии и в символах алхимии Рудольф искал обещанную философам «тройную корону просвещения», а именно «Всеведение, Всемогущество и Радость вечной любви».

Рудольф не стяжал «вселенской славы», которую обещала «Изумрудная скрижаль». Разделив участь Просперо, он, напротив, столкнулся с возможностью политического краха и потери всех свои владений. Алхимия и оккультизм оказались непрочным фундаментом для концепции Габсбургской монархии. Европу охватывали события, которым предстояло изменить все, а войну между католицизмом и протестантством уже почти невозможно было откладывать. Имелось два пути: центральноевропейский, путь мирного сосуществования и религиозного компромисса, и испанский, отвергавший всякую терпимость. Не в силах выбрать между этими двумя крайностями, Рудольф выстроил политику такую же бесплодную, как гермафродит из его алхимических фантазий.

11

ТОРЖЕСТВО ЕРЕТИКОВ

К последним десятилетиям XVI в. протестантизм, казалось, захватил большую часть Европы. В Англии и Шотландии католическое богослужение было запрещено, а провинциями Нидерландов правили протестанты. Скандинавские королевства и балтийская Ливония приняли лютеранство, и даже арктические саамы (или лопари) постепенно переходили от шаманизма и культа медведя к протестантизму. В Польше и Франции многочисленные протестантские меньшинства бросали вызов гегемонии католиков. В Польше религиозное противостояние разрешилось введением свободы вероисповедания, но во Франции примирение сторон оказалось иллюзорным, и в 1560-х гг. началась долгая война. Однако первым в континентальной Европе монархом, официально принявшим протестантизм, стал князь молдавский Яков Гераклид (1561–1563) — грек по происхождению, правивший Молдавией (которая находилась на территории современных Молдовы и Румынии) под титулом «деспот».

Ко второй половине столетия протестантизм достиг подобных успехов и в Священной Римской империи. Из крупных княжеств только Лотарингия и Бавария остались верны католичеству. Хотя в империи еще насчитывалось четыре десятка католических епископов и архиепископов, а также где-то 80 аббатов и приоров, им часто приходилось сталкиваться с враждебностью мирян, которые срывали службы и религиозные процессии, захватывали церковную утварь и имущество, отвращали монахов и монахинь от их поприща. Уже даже в 1550-х гг. посетивший Германию итальянский кардинал полагал, что католическая церковь в Священной Римской империи пала — лучше дать ей погибнуть окончательно, советовал он, и надеяться, что на развалинах взойдет что-то доброе. Епископ Хильдесхайма выразился более резко: «Моя церковь разрушена, а с ней и я»[184].

Австрия и соседние герцогства Габсбургов тоже были частью этих развалин католицизма. К середине XVI в. почти все горожане и большая часть знати (80–90 %) перешли там в протестантизм, так что теперь они ставили под свой контроль приходские церкви и устраивали собственные школы. В низших слоях общества тоже росло недовольство: крестьяне требовали, чтобы причастие проводилось «под обоими видами», а литургию служили на немецком языке. Там, где священники отказывались подчиниться, паства либо изгоняла их, либо расходилась по другим храмам. Говорящих на словенском языке крестьян Штирии и Каринтии новая «немецкая вера» в основном не затронула, но в отсутствие пастырского присмотра среди них начали возрождаться древние языческие культы. Жители многих деревень в лесных районах этих герцогств предавались исступленным корчам и диким пляскам под водительством «прыгунов и швырунов» (Springer, Werfer)[185].

Институты римской церкви приходили в упадок. Монастыри пустели даже в самых католических частях Тироля. В крупном цистерцианском аббатстве в Штамсе к 1574 г. оставалось лишь двое престарелых монахов. О состоянии дисциплины в прочих монастырях Тироля свидетельствует тот факт, что зонненбургские монахини ели и пили в местных тавернах, а вечера проводили в дворянских домах. И это при том, что клирики, посетившие Зонненбург с визитацией, отмечали, что «эта обитель не так плоха, как остальные». Содержанки, незаконнорожденные дети и просто прихлебатели, жившие при монастырях, опустошали монастырскую казну. Немногим лучше вели себя и священники. В 1571 г. во время папской инспекции кафедрального собора в Бриксене (ныне Брессаноне в итальянском Тироле) из всего капитула в наличии оказалось лишь пятеро каноников, и даже эти тут же отреклись от своих обетов, едва их призвали к послушанию[186].

Веротерпимость отчасти была философским выбором. Она оказалась созвучна герметизму и вере в то, что все явления мира суть выражения одной идеи. Она также хорошо сочеталась с гуманистическим поиском «срединного пути» между крайностями и — в заключительные десятилетия XVI в. — с неостоицизмом, набиравшим популярность интеллектуальным учением, призывавшим соблюдать умеренность и избегать крайних форм поведения. Но веротерпимость была и политическим выбором. Протестантизм настолько распространился, что вернуть католицизму прежние позиции