— Я ей муж. И господь благословил нас детьми, —сказал Пэдди спокойнее, силясь овладеть собой.

— Ты гнусный кобель, ты на каждую сучку рад вскочить!

— А ты весь в гнусного кобеля — своего папашу, уж незнаю, кто он там был! Слава богу, я-то тут ни при чем! — заорал Пэдди… иосекся. — Боже милостивый! — Его бешенство разом утихло, он обмяк,съежился, точно проколотый воздушный шар, руками зажал себе рот, казалось, онготов вырвать свой язык, который произнес непроизносимое. — Я не то хотелсказать! Не то! Не то!

Едва у Пэдди вырвались роковые слова, отец Ральф выпустилМэгги и кинулся на Фрэнка. Вывернул его правую руку назад, своей левой обхватилза шею, так что едва не задушил. Он был силен, и хватка у него оказаласьжелезная; Фрэнк пытался высвободиться, потом перестал сопротивляться, покорнопокачал головой. Мэгги упала на пол и так и осталась на коленях, заливаясьслезами, и только беспомощно, с отчаянной мольбой смотрела то на отца, то набрата. Она не понимала, что произошло, но чувствовала — одного из них онатеряет.

— Именно то самое ты и хотел сказать, — хрипловымолвил Фрэнк. — Наверно, я всегда это знал! Наверно, знал! — Онпопытался повернуть голову к священнику. — Отпустите меня, отец Ральф. Яего не трону, клянусь богом, не трону.

— Клянешься богом? Да будьте вы прокляты богом вовеки,вы оба! — прогремел отец Ральф, единственный, в ком теперь кипелгнев. — Если вы погубили девочку, я вас убью! Мне пришлось оставить еездесь, чтоб она все это слышала, потому что я боялся — уведу ее, а вы темвременем друг друга прикончите, понятно это вам? И лучше бы прикончили,напрасно я вам помешал, остолопы безмозглые, только о себе и думаете!

— Ладно, я ухожу, — тусклым, не своим голосомсказал Фрэнк. — Я поступаю в команду Джимми Шармена и никогда не вернусь.

— Ты должен вернуться! — еле слышно выговорилПэдди. — Что я скажу твоей матери? Ты ей дороже всех нас вместе взятых.Она мне вовек не простит!

— Скажи ей, я поступил к Джимми Шармену, потому чтохочу чего-то добиться. Это чистая правда.

— То, что я сказал… это не правда, Фрэнк. Черные глазаФрэнка сверкнули презрением — чужие, неуместные глаза в этой семье, ониозадачили отца Ральфа еще тогда, в день первой встречи: откуда у сероглазойФионы и голубоглазого Пэдди взялся черноглазый сын? Отец Ральф знаком был сучением Менделя и полагал, что даже серые глаза Фионы этого никак не объясняют.

Фрэнк взял пальто и шапку.

— Ну, ясно, это правда! Наверно, я всегда это знал. Мневспоминалось, мама играла на своем клавесине в комнате, какой у тебя сроду небыло! И я чувствовал: тебя раньше не было, я был до тебя. Сперва она быламоя. — Он беззвучно засмеялся. — Надо же, сколько лет я клял тебя,думал, ты затащил ее в болото, а это все из-за меня. Из-за меня!

— Тут никто не виноват, Фрэнк, никто! — воскликнулсвященник и схватил его за, плечо. — Неисповедимы пути господни, поймитеэто!

Фрэнк стряхнул его руку и легким, неслышным своим шагом,шагом опасного крадущегося зверя пошел к выходу.

Да, он прирожденный боксер, мелькнуло в мозгу отца Ральфа —в бесстрастном мозгу прирожденного кардинала.

— «Неисповедимы пути господни!» — передразнил с порогаФрэнк. — Когда вы разыгрываете пастыря духовного, вы просто попугай,преподобный де Брикассар! Да помилуй Бог вас самого, вот что я вам скажу, извсех нас вы тут один понятия не имеете, что вы такое на самом деле!

Пэдди, мертвенно-бледный, сидя на стуле, не сводилиспуганных глаз с Мэгги, а она съежилась на коленях у камина и все плакала ираскачивалась взад и вперед. Он встал, шагнул было к ней, но отец Ральф грубооттолкнул его.

— Оставьте ее. Вы уже натворили бед! Возьмите там вбуфете виски, выпейте. И не уходите, я уложу девочку, а потом вернусь,поговорим. Слышите вы меня?

— Я не уйду, ваше преподобие. Уложите ее в постель.

Наверху, в уютной светло-зеленой спаленке, отец Ральфрасстегнул на девочке платье и рубашку, усадил ее на край кровати, чтобы снятьбашмаки и чулки. Ночная рубашка, приготовленная заботливой Энни, лежала наподушке; отец Ральф надел ее девочке через голову, скромно натянул до пят,потом снял с нее штанишки. И все время что-то болтал о пустяках — пуговицы,мол, не хотят расстегиваться, и шнурки от башмаков нарочно не развязываются, иленты не желают выплетаться из кос. Не понять было, слышит ли Мэгги эти глупыеприбаутки; остановившимися глазами она безрадостно смотрела куда-то поверх егоплеча, и в глазах этих была невысказанная повесть слишком ранних трагедий,недетских страданий и горя, тяжкого не по годам.

— Ну, теперь ложись, девочка моя дорогая, и постарайсяуснуть. Скоро я опять к тебе приду, ни о чем не тревожься, слышишь? И тогда обовсем поговорим.

— Как она? — спросил Пэдди, когда отец Ральфвернулся в гостиную.

Священник взял с буфета бутылку и налил себе полстаканависки.

— По совести сказать, не знаю. Бог свидетель, Пэдди,хотел бы я понять, что для ирландца худший бич — его страсть к выпивке илибешеный нрав? Какая нелегкая вас дернула сказать это? Нет, не трудитесьотвечать! Тот самый нрав. Конечно, это правда. Я знал, что он вам не сын, понялс первого взгляда.

— Вы, видно, все замечаете?

— Многое. Впрочем, довольно и самой обыкновенной наблюдательности,чтобы увидеть — кто-то из моих прихожан встревожен или страдает. А когда я вижутакое, мой долг — помочь, насколько это в моих силах.

— Вас в Джилли очень любят, ваше преподобие.

— Без сомнения, этим я обязан моей наружности. —Священник хотел сказать это небрежно, но, против его воли, в словах прозвучалагоречь.

— Вон вы как думаете? Нет, ваше преподобие, я несогласен. Мы вас любим, потому что вы хороший пастырь.

— Ну, во всяком случае, я, видно, уже по уши увяз вваших неприятностях, — не без смущения сказал отец Ральф. — Так чтодавайте выкладывайте, что у вас на душе, приятель.

Пэдди уставился на горящие поленья — он терзался раскаянием,не находил себе места и, чтобы хоть чем-то заняться, пока священник укладывалМэгги, развел в камине целый костер. Пустой стакан так и прыгал в еготрясущейся руке; отец Ральф встал за бутылкой и налил ему еще виски. Пэддижадно выпил, вздохнул, утер лицо — раньше он не замечал, что по щекам текутслезы.

— Я и сам не знаю, кто отец Фрэнка. Мы с Фионой послепознакомились. Ее родные в Новой Зеландии, можно сказать, самые видные люди, уотца за Ашбертоном, на Южном острове, громадное имение, там и овцы, и пшеница.Деньгам счету нет, а Фиа у него единственная. Я так понимаю, он для нее всюжизнь загодя обдумал: съездит она в Англию, представят ее ко двору, найдутподходящего мужа. В доме она, понятно, ни до какой работы не касалась. У нихвсего хватало: и горничные, и дворецкие, и лошади, и кареты… Жили как важные господа.