Шел месяц Кислев[80]. Из больниц периодически поступали известия о смертях от последствий отравления хлорпикрином и синильной кислотой. От первого даже больше. Из найденных нами в пещерах, почти треть не прожили и месяца. Все мои усилия по их спасению напоминали грех Давида: я не хотел, чтобы преступления мои были записаны за мной.

Среди семнадцати человек, вытащенных нами с нижнего уровня Бет-Гуврина после газовой атаки, оказался один бессмертный. Монах. Основатель монастыря Бар-Саба Святой Савва. Он выжил и был переправлен в тюрьму. Я пока не собирался с ним встречаться. Не люблю местных анахоретов первых веков. Уже пообщался. В монастыре святого Паисия на Синае, где нас с Марком держали в заключении.

В двадцатых числах ждали Эммануила.

Дварака появилась утром двадцать третьего. Белый небесный город в лучах рассвета. Мы вышли навстречу. Она проплыла над Иерусалимом и приземлилась на востоке от города.

Господь шел к Золотым воротам по новой дороге, расширенной и украшенной, к новому Храму. Храм только вчера освободили от остатков строительного мусора и отдраили к приезду Эммануила. Я оглянулся: это было грандиозное сооружение. Огромный сияющий кристалл, золотой в лучах рассвета. Тонкие иглы металлических шпилей на вершинах хрустальных башен.

Эммануил шел, обнимая за плечи Иоанна и Якова. Иоанн сильно возмужал за эти годы: не смазливый мальчик — восемнадцатилетний юноша с глазами бессмертного. Я встретился взглядом с Яковом: он тоже умирал.

— Осанна! Осанна сыну Давидову!

Он шел по пальмовым листьям, брошенным на дорогу, народ в экстазе снимал одежды и стелил ему под ноги. Все было гораздо круче, чем весною. Встречали Властелина Мира, истинного и безраздельного.

Эммануил занимался войной явно больше, чем Торой, но «сделал и преуспел». В том, что он истинный Машиах уже мало кто сомневался.

Он обнял Матвея, мы с Марком преклонили колени. Он кивнул нам:

— Встаньте!

Я почувствовал укор совести. Я не хотел исполнять его приказа, я пытался спасти его врагов. Когда я был с ним, я словно переходил черту: в моих мозгах все переворачивалось, и черное казалось белым.

Мы поднялись на храмовую гору и вошли в Храм, еще официально не освещенный. Эммануил отошел в этом проекте и от храма Соломона, и от храма Ирода, и от описания Маймонида. Храмовое пространство было единым: ни Притвора, ни Святилища, ни Святая Святых.

— Эра Машиаха — иная эра. После освещения Храма все посты станут праздниками, а Господь будет со своим народом, и любой сможет прийти к нему. И не станет ни йешивы, ни изучения заповедей, потому что заповеди будут начертаны в каждом сердце, как на скрижалях Завета.

Ультраортодоксы хмурились. Нет, говорил-то Машиах все правильно, только Храм получился уж больно реформистский. Но Эммануил был слишком силен, чтобы обращать внимание на ортодоксов.

Господь осмотрел здание:

— Неплохо. Молодцы. Сегодня, на закате, жду вас здесь.

В центре храма вместо алтаря стоял стол. Присутствовали все апостолы: даже Симон, которого я не видел более, чем два года, даже Том Фейслесс. Из Японии приехал Варфоломей, из Европы — Яков Заведевски. Я улыбался им, я ловил взгляды. Только мы с Марком были живыми, только мы еще не умирали. Эммануил сидел во главе стола. Рядом с ним Мария Новицкая. После памятных афганских событий она больше его не покидала.

Храм сиял багровым, где-то далеко трубили в шофар (или мне это показалось?). Господь готовил причастие. Тайная вечеря.

Давно этого не было. Я возрадовался сердцем. Именно так, только высоким штилем! В этот момент я понял, что все мои метания, вся рефлексия объяснялась только долгим отсутствием этого хлеба и этого вина.

Чаша пошла по кругу, Господь преломил хлеб и протянул мне кусок. Я пригубил вино. Силоамское, но обычное Силоамское ничто по сравнению с вином причастия Третьего Завета. Я пригубил огонь, тот же, что в Китае, тот же, что в Японии. И мне мучительно захотелось рассказать ему о Терезе, моем предательстве, моем глупом милосердии противном божьей воле. Я предупредил его врагов. Это ли не предательство?

Эммануил в упор смотрел на меня.

Причастие закончилось. Мы встали из-за стола. Эммануил подозвал меня.

— Ты хочешь остаться, Пьетрос? Ты хочешь мне что-то сказать?

Мне стало страшно. Наверное, я побледнел.

— Останься! Я приказываю, — уже другим тоном сказал Эммануил.

Мы остались одни. Господь сидел за столом, и я стоял перед ним.

— Ну! Давай исповедуйся.

Я вздохнул.

— Я очень не хотел выполнять приказ об уничтожении обитателей Бет-Гуврина и сделал все, чтобы жертв было меньше.

Я не упомянул о Терезе, хотя имя вертелось на языке, готовое сорваться. Я боялся не за себя — за нее. Ее не пощадят.

— Я знаю, — кивнул Эммануил. — Есть заповедь «не убий», но покорность слову Господа не выше ли исполнения заповедей? Это не первый народ, который я приказываю уничтожить. Был, например, Амалик, вставший на пути у евреев, когда они вышли из Египта и скитались по пустыне. Царь Саул стер с лица земли этот народ по моему слову. Ты не послушался.

— Я применил газ.

— Не оправдывайся. Ты послушался не вполне. Для проклятия Саула было довольно того, что он оставил в живых царя Амалика. Ты пощадил многих, но я люблю тебя и потому прощаю. Вы, мои апостолы, должны пройти через три посвящения, принести три жертвы: убить человека ради меня, убить святого ради меня и умереть ради меня. Две первые жертвы ты принес. Осталась третья. Я не настаивал на ней, во-первых, потому что мне нужно твое согласие — жертва должна быть добровольной, и, во-вторых, потому что мне нужен был смертный во главе моего народа, ничем не отличающийся от него. Но эта ноша не для смертного тела. Ты — первый из моих апостолов, Пьетрос, и ты должен получить бессмертное тело также как все остальные.

«А Марк?» — я не произнес этого вслух, но он понял.

— Не беспокойся о Марке, думай о своей душе — не о чужой. Марк верен мне. Если я захочу дать ему бессмертие — он примет его, не колеблясь. А ты сомневаешься. Прошло время сомнений, Пьетрос, — настало время выбора. Знаешь, почему Храм именно на этой горе?

— Здесь был Храм Соломона и Храм Ирода.

— А еще раньше?

— Не знаю.