Я опешил. Наверное, побледнел, судя по усмешке Эммануила.

Пролепетал:

— Я не понимаю.

— Ну, неужели?

— Мы всего лишь несколько раз беседовали.

— Конечно. Если бы мне доложили, что ты с ней спал, я бы не поверил. Думаю, тебе и без нее есть с кем спать. Массовый исход из Бет-Гуврина перед газовой атакой — через нее обеспечивал?

Я молчал. Наивный! До сих пор я тешил себя надеждой, что он этого не знает.

— Ладно, — сказал Эммануил. — Поговорили. Самолет у тебя завтра, а сегодня в половине двенадцатого — в храме. Все, убирайся!

Я не знал, куда себя деть. До половины двенадцатого оставалось почти восемь часов. Я собрал вещи и приказал отправить в аэропорт. Их оказалось на удивление мало, и весь процесс занял полтора часа.

Мне хотелось проститься с Терезой, но я понимал, что Эммануил именно этого и ждет. Хотя, с другой стороны, какая разница? Он же все знает.

Я был у нее в половине седьмого. Пропустили. Я боялся, что не пропустят.

— Ты в большой опасности. Господь знает о наших встречах и истории с Бет-Гуврином.

— Ты в опасности!

— Меня он посылает во Францию. Там эпидемия.

— И в Нормандии?

— Вероятно.

— Сможешь передать записку в Кармель в Лизье?

— Это в Нормандии?

Нормандия ассоциировалась у меня с сидром, кальвадосом и камамбером, а никак не с кармелитским монастырем.

— Да, — сказала она.

— Я не могу гарантировать. Сегодня ночью он приказал мне явиться в храм. Смерть и бессмертие.

— И ты пойдешь?

— Я слишком долго этого ждал, я устал. Не знаешь, почему он избрал первым из своих апостолов такого слабого человека?

Она усмехнулась.

— Подражает Христу. Петр трижды отрекался и, тем не менее, стал камнем в основании церкви. Потому что сила не в Петре, а в Иисусе. Твое отречение еще предстоит. Четвертое отречение. Чем раньше, тем лучше, Пьер. Ты уже на полпути. Что ты тянешь? Он уже не доверяет тебе! Беги!

— Пиши свою записку, если не передумала.

Она написала. Я спрятал ее в ковчежец, подаренный мне Мейстером Экхартом вечность назад. Я так и не знал, что в нем. Похоже, еще одна записка.

— Прощай, Тереза!

— Я буду молиться за тебя.

— Молись за себя!

Я повернулся и вышел из камеры.

Свечей не было — в плоской чаше горел огонь, и это было единственное освещение. Перед алтарем, положив на него голову, как на плаху, и раскинув руки преклонил колени человек. Я удивился, что алтарь такой низкий. Словно он врос в землю. Вокруг стояли апостолы: Марк, Матвей, Иоанн, Филипп.

Варфоломей — в Китае, Яков — в Африке, Андрей — в Индии, Яков Заведевски и Лука Пачелли — в Европе, Симон и Том Фейслесс — в Америке… За алтарем, опираясь на широкий меч — Эммануил, чуть позади — Мария. Вся в черном и с черной лилией в волосах.

Я подошел ближе и увидел, что руки человека прикованы к камню широкими металлическими скобами. Длинные седые волосы на камне, белый, точнее когда-то бывший белым, а теперь весьма замызганный хитон. Человек зашевелился, попытался приподнять голову, и я понял кто это. Илия!

— Пьетрос, встань по правую руку.

Я подчинился и оказался рядом с Марком.

— Марк, ты ведь умеешь владеть мечом?

— Да.

— Иди сюда.

— Я не палач, я солдат.

— Не рассказывай мне сказки про благородных воинов. Никогда не приходилось расстреливать?

— Не приходилось рубить головы.

— Есть разница? Ты слишком долго общался с Пьетросом и заразился его слабостями.

Марк сжал губы.

— Тобою движет гордыня и тупое упрямство. Первого не может быть передо мною, второе не украшает слугу.

Марк молчал.

— Ты же не отказался стать кайсяку Варфоломея.

— Это другое.

— Многие из тех, кого вы отравили газом в Бет-Гуврине были вдесятеро менее виновны передо мной, чем этот старик. Убей моего врага, если ты мне предан!

Марк кивнул и шагнул вперед. Я не сомневался, что он так и сделает. Было удивительно не то, что он послушался, а то, что решился возражать. Марк, такой сильный и жесткий — только воск перед лицом Господа.

— Это не меч палача Марк — это меч воина. Возьми!

Марк взял. По-японски, двумя руками за рукоять и встал в стойку.

— Ну, где же твой огонь? — сказал Эммануил приговоренному. — Твой Бог больше не отвечает на молитвы?

— Так говорит Господь Саваоф… Погибнет этот город, и храм будет разрушен, и будет мерзость запустения на месте святом, — хрипло, с трудом, каждое слово пробивается словно сквозь строй врагов. — И всякий из народа, кто отступился от Меня, будет ввергнут в Бездну. И убьет Зверь посланников Моих, но и сам погибнет. И осталось ему триста дней, если не сокращу сроков.

Я посмотрел на меч, и понял, что у Марка дрожат руки.

— Марк, давай! — приказал Эммануил.

Меч отсек голову и звякнул по камню. На алтарь захлестала кровь. Чаша с огнем, освещавшая храм, оказалась в руках Эммануила. Он подставил ее под кровавый поток. Пламя погасло, но сама чаша начала разгораться зеленым. И я узнал ее — тот же священный сосуд, что и в Китае.

Эммануил поднял чашу, и она осветила лица апостолов мертвенно-бледным светом. У меня было впечатление, что я присутствую на черной мессе. Хотелось бежать.

Чаша пошла по кругу. Крайне некошерное занятие пить кровь! Да еще в храме! Да еще человеческую! Сколько запретов он нарушил? Если раввинат узнает — его в полном составе хватит удар.

Иронизировать не хотелось. Защитная реакция, не более. Было страшно.

Чаша дошла до меня. Я взял, поднял глаза на Эммануила и встретил его взгляд. Слишком повелительный. Словно меч, приставленный к горлу.

Я пригубил кровь, и в голове у меня переключился тумблер. Мне стало легко и спокойно. Тепло в груди, любовь к Господу (Эммануилу), ощущение абсолютной естественности и правильности происходящего. Интересно, сколько времени это действует?

Я улыбнулся и встретил его улыбку. И только где-то на периферии сознания тлела мысль о том, что мне не нравиться сам процесс переключения, он сродни «приходу» наркомана. Я не хочу быть рабом молекул, которые плавают у меня в крови.

— До свидания, друзья! Все свободны.

Апостолы начали расходиться. Подле Эммануила остались только Иоанн и Мария. Я встал рядом.

— Пьетрос, ты опоздаешь на самолет.