Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он вздохнул.
— Именно здесь, на этой горе было жертвоприношение Авраама, именно здесь он должен был убить своего сына.
— Убийства не случилось.
— Ты воскреснешь.
У меня засосало под сердцем: я ждал этого и боялся.
— Не сегодня, Пьетрос. Еще не все готово. Храм еще не освещен, как должно. А завтра начинается ханука. После праздника, третьего тебефа[81], накануне Рождества, я жду тебя здесь в одиннадцать вечера. Не бойся, я не потребую от тебя героизма Варфоломея. У тебя девять дней на размышление. Если ты не придешь — мы расстанемся. Я устал тебя увещевать.
Храм был освещен на хануку, точнее днем, накануне хануки (все еврейские праздники начинаются вечером, на закате).
Огромная процессия шла к Храму: Впереди Господь и апостолы, за нами священники и народ. Эммануил восстановил институт коэнов — иудейских священников. Да, каждый теперь мог войти в любую часть Храма, но приносить жертвы — целая наука, без знатоков не обойтись. А Господь намеревался возобновить жертвоприношения.
Заранее были изготовлены льняные священнические одежды и преподнесены Эммануилу. Он сам выбрал из колена Леви тех, кто должен был стать коэном. И они шли за нами: белые льняные хитоны под льняные пояса — одежды Аарона и первосвященник в четырехслойных золотых одеждах и высокой шапке, напоминающей митру.
Когда мы поднялись на Храмовую гору, конец процессии еще был в Новом Городе.
Господь подошел к малому алтарю, который внутри храма: черный камень с золотым Солнцем Правды и двумя звездами Давида, слева и справа от Эммануиловой Свастики. Он воздел руки к небу и благословил народ:
— Благословен Господь Бог Израилев, ни одно слово его не осталось не исполненным!
Взял елея и помазал жертвенник и окропил им священников.
Привели овна. Эммануил взял нож с сияющим лезвием и Солнцем Правды на рукояти, запрокинул голову жертвы и мгновенным ударом перерезал ей горло. Хлынула кровь. Шхита — традиционный способ убиения жертвы. Кошерный.
Я опустил глаза и тут же поднял: с моими грехами смешно бояться крови.
Кровь овна Эммануил семь раз окропил алтарь и вылил кровь к его подножию. Он знал Тору и точно следовал рекомендациям Левита, так Моисей освещал Скинию Собрания (до этого места я дочитал).
Вид крови будит в душе человеческой некие тайные струны, которые начинают звучать в унисон то ли с небесами, то ли с Преисподней. Недаром во всех древних религиях приносили кровавые жертвы и мазали себя их кровью и плясали в экстазе перед своими богами.
Священники подняли жертву и возложили на алтарь. Она вспыхнула странным белым пламенем без дыма, словно была пропитана бензином и в нее ударила молния. Белые, льняные, как у священников, одежды Господа засияли.
«От одежд, в которые Всевышний оденет Машиаха, будет исходить сияние от одного конца света до другого. И евреи будут пользоваться этим светом и скажут: „Благословен час, когда создан был Машиах. Благословенная утроба, из которой он вышел. Благословенно поколение, которое видит его. Благословенно око, достойное взирать на него. Уста его отворяются для благословения и мира. Язык его дает прощение, молитва его — сама сладость, мольба его свята и чиста“»[82].
Сияние заполнило храм.
Он шел в этом сиянии к выходу, воздев руки к небу. Он вышел из дверей, он ступил на ступени, и облако сияния двигалось вместе с ним. После этого можно было поверить во все вплоть до манны небесной и мяса Левиафана на мессианском пиру.
— Осанна! Осанна царю Машиаху!
Он вышел из Храма под восторженный гул и крики толпы.
Мессианский пир был. Пировали семь дней без перерыва, менялся только состав пирующих, люди уходили и приходили, а пиршество продолжалось. Апостолы и священники и вовсе покидали его только на время сна. Столы стояли во дворе Храма, а у его входа, на большом алтаре, все семь дней, не угасая, горели жертвы всесожжения. «Благоухание, приятное Господу». Не люблю запах паленого мяса!
Ни Левиафана, ни Быка Подземного Царства[83], ни манны небесной на столах не было. Традиционная телятина и баранина с овощами. Левиафана не было — зато был миндаль. Горы миндаля на каждом блюде. Миндаль расцвел на посохе Аарона в Святая Святых. Я не мог его видеть!
По правую руку от меня сидел рабби Акиба. Он был неожиданно задумчив.
— В чем дело, рабби? — спросил я. — Храм восстановлен.
— Да-а…
Я ждал.
— Когда-то я принял за Машиаха Бар Косибу и ошибся. Мы потерпели поражение. То, что я спасся — чудо Господне. Другие приняли мученическую смерть. Тринадцать лет я скрывался в пещере с моими учениками: Шимоном бар Йохаи и его сыном Елеазаром. Нас осталось только трое. Тогда я узнал, что при приближении римлян Бар Кохба взял ядовитую змею и заставил ее несколько раз укусить себя, чтобы не попасть к ним в руки. А его сторонники были казнены. Тогда я понял, что Господь даровал мне вторую жизнь, чтобы я смог исправить свою ошибку и узнать истинного Машиаха.
— Сомневаетесь в Эммануиле? Он жесток, но…
— Жесток! Бар Кохба брал в свое войско только тех, кто мог без звука отрезать себе палец или вырвать кедр с корнем, и без колебаний казнил недовольных. Машиаху трудно быть милосердным. Его дело — война во имя Господне. Дело в другом… Почему мир разрушается? Я получаю письма от своих учеников из Европы. Они ужасны. Время Машиаха — это эра гармонии. Почему у нас эра катастроф? Они даже не могут вернуться в Святую Землю — самолеты почти не летают. Корабли редко рискуют выходить в море, железнодорожные пути размыты или разрушены. Тот, кто выполняет заповеди — укрепляет мир, тот, кто нарушает — разрушает его. Кто грешит?
Я не ответил. Взял бокал, отпил Силоамского, стараясь забить запах горького миндаля ароматом вина.
Рабби Акиба поморщился.
— И это тоже. Зачем он подражает байкам о Ешу?
— Может быть, Ешу и был Машиахом? — осторожно спросил я.
Рабби хмыкнул.
— Разве он прогнал римлян?
— Римляни стали его последователями. Это ли не завоевание?
— Бросьте! Он даже не был полноправным галахическим евреем. Мамзер[84].