Мне просто предлагают так много возможностей, призналась работающая мать. Придется отказаться от самых скучных. В сутках не хватает часов.

Ночная Сучка кивнула, надеясь, что демонстрирует полное понимание. Нет времени, чтобы воплотить все эти творческие проекты. Вообще. Совершенно.

Ночная Сучка заказала капустный салат с кусочками лосося, и чем больше она ела, тем больше капусты, кажется, появлялось у нее в тарелке. Она усердно пихала капусту в сведенный улыбкой рот, жевала, и жевала, и жевала. Женщины повернули стулья друг к другу и говорили, говорили, говорили, а Ночная Сучка жевала.

Я корова, думала она, медитируя. Я спокойная корова посреди зеленого поля.

Медитация должна была унять чувство, которое поднималось у нее из живота, и вместе с подступающей тошнотой она чувствовала, как ее захлестывают злость и тоска, разочарование оттого, что жизнь потеряна. Вот когда она похоронила талантливую и смелую женщину, полную идей и необычных точек зрения. Эта женщина сидела у нее в кишках, ожидая своего часа, а возможно, уже погибла, задохнувшись в дерьме. А там, где еще жила Ночная Сучка, сидевшая за столиком в освещенном лампами ресторане, расположенном в очаровательном кирпичном здании среди других похожих зданий причудливого маленького университетского городка, сидела мать средних лет, оставившая мир искусства. Хотя нет, даже не представленная миру искусства, за исключением некоторых очень незначительных местных выставок и нескольких статей, и не было никакой надежды, что это изменится. И Ночная Сучка впервые увидела ситуацию иначе – раньше ей казалось, что у нее в запасе бесконечное время, потенциал и возможности, что она не такая уж и старая, что ее жизнь не кончена. Но, сидя за этим столом, она совершенно ясно увидела через два бокала белого вина и целую гору капусты, что нет ни времени, ни потенциала. Она увидела себя такой, какой ее видели теперь другие: молчаливой обрюзгшей теткой, потягивающей вино, не умеющей поддержать разговор ни одним ценным комментарием, ни одним необычным мнением. Она была настолько неинтересной, что им целых полчаса не требовалось вовлекать ее в разговор. Это не было подлостью с их стороны. Просто она не могла участвовать в разговоре. (Конечно, это не было подлостью. Она была талантлива. И она стала бы такой же успешной, как и они, если бы продолжала работать. Наверное, они это понимали, иначе вообще не пригласили бы ее в свою компанию. Честно говоря, она даже не рассматривала всерьез эту точку зрения сознательно до того самого момента, когда была вынуждена увидеть себя в таком жалком контексте, в таком жалком свете.)

Сначала ей показалось, что она сейчас разрыдается, но то, что произошло, было еще хуже.

Вся ярость и безысходность тех долгих месяцев до того, как появилась Ночная Сучка, разом нахлынули на нее. Конечно, ее подруги не имели в виду ничего плохого, не хотели ее оскорбить, даже вообще о ней не думали, но, если честно, именно это отсутствие внимания ранило ее больше всего. Впрочем, как и то, что она больше не могла быть даже частью их разговора; не то чтобы она хотела участвовать в их самовлюбленном подшучивании друг над другом, но ей бы хотелось, чтобы ее пригласили влиться в их разговор, а она бы не стала – по крайней мере, она этого заслуживала. Она вернулась к ужасным мыслям о том, как ее муж потягивает кофе в тихом кафе и неторопливо просматривает периодические издания. Думала о своих долгих днях, полных игр с паровозами, попыток уложить ребенка и приучить его к горшку, прогулок к железной дороге.

Ее охватил гнев, противиться которому она была уже не в состоянии, потому что была на грани истерики, такой же истерики, какие закатывал ее сын, бросаясь на пол гостиной, брыкаясь и царапая себя, рыдая все сильнее, – и она не могла, она больше уже не могла остановить это. Гнев можно было или выплеснуть, или подавить, а она не могла подавлять. Не могла терпеть то, как он терзал ее изнутри, прожигал кишечник кислотой, не могла скрипеть зубами и вытягивать шею, не могла казаться вежливой, зрелой, понимающей и уравновешенной.

И когда видеооператор отпустила очередную шуточку, заявив: слушайте, я понимаю, что шучу о том, как я нарциссична, но мне кажется, я в самом деле нарциссична, – Ночная Сучка резко встала со стула, опрокинув стол – серебряные приборы с грохотом полетели на пол, вода из стакана выплеснулась на колени работавшей матери, глаза которой расширились, а рот превратился в букву «О», – и заревела так, что ресторан умолк и погрузился в жуткую, ошеломленную тишину. Ночная Сучка стояла, тяжело дыша, задыхаясь от гнева.

Она рычала на женщин, лаяла, и лаяла, и лаяла, закрыв глаза, и мускулы ее живота сокращались и сокращались, а его низ болел от многолетних усердных упражнений Кегеля.

Я могу колоть орехи вагиной! кричала она, ни к кому не обращаясь, и люди стали поворачиваться к ней. Ее подруги застыли напротив, и одна заслоняла рукой глаза, будто смотрела на солнце, а другая испуганно улыбалась. Старик позади них замер, раскрыв рот. Маленькая девочка за соседним столиком прижалась к матери, а та гладила ее волосы и шептала что-то успокаивающее, не сводя ошарашенного взгляда с Ночной Сучки.

Она взмокла от стыда. Потела, тяжело дышала, распахнув рот, и в голове пронеслась мысль, что ее, возможно, мучает агония ранней менопаузы. И, несмотря на все попытки сдержаться, она разразилась горячими злыми слезами, схватила сумку и пальто.

Работающая мать хотела сказать что-то тихое, успокаивающее, но Ночная Сучка ее остановила.

Не надо, велела она и вылетела из ресторана, двигаясь скорее как торнадо, а не как человек. Она рвалась к двери и разрушала все на своем пути: срывала со столов салфетки, опрокидывала чашки, спотыкалась и фыркала. Ей нужно было выйти отсюда до того, как начнется превращение, но она не могла устоять перед запахом красного мяса после того как целую вечность жевала капусту.

Она остановилась у столика на двоих возле двери, за которым сидела молодая пара. На левой руке женщины блестело кольцо, она светилась от любви. Женщина подалась назад и с трудом подавила крик, когда Ночная Сучка схватила с ее тарелки полусъеденный бургер, оторвала кусок, бросила на пол булочку, салат, лук и помидоры и выбежала из ресторана. Она сунула котлету в рот, жевала и захлебывалась слюной, мчась по улице. Она неслась по лужам, по мокрым переулкам прочь из города, рвалась к кустам, желая, чтобы ее не видели, желая скрыться в тени, где можно было тяжело дышать, отдуваться и всхлипывать.

Она направлялась к заповеднику, к мрачному, уютному лесу прямо в городской черте, где можно было плакать, скорчившись в темноте под деревьями, плакать и рушить все на своем пути, продираясь к реке, которая привела бы ее к дому, если долго плыть по течению, – именно это она и решила сделать, постояв в ледяной воде, чувствуя, как немеют больные, кровоточащие ноги. Сандалии она потеряла где-то по дороге, и вода была такой приятной, что она не сдержала легкого гортанного воя. Сопли лились из носа, смешиваясь с горячими, грязными слезами. Она плыла по течению, расталкивая бревна, цепляясь за кусты, растущие по берегам, стараясь за что-то ухватиться. Ее целью было сеять хаос, разрушать, чтобы вырвать из себя все безумие последних лет с тех пор, как родился ее сын. Вырвать то, что хранило дряблое тесто ее бедер, унылые складки, свисавшие с талии. Хранили темно-коричневые круги под глазами, от которых она не могла избавиться, как ни пыталась. Хранили костяшки пальцев, которые ломило, когда она чувствовала усталость или злость, что было всегда.