Ну вот, сказала бабушка, и девочка обняла ее за талию, чувствуя запах жизни. Она никого так не любила. На следующий день в том месте, куда они вылили кастрюлю, погибли все сорняки, тело грызуна пропало, а котята спокойно спали в своем гнездышке, когда она уходила домой.

Ее мать была хорошей, разумной, религиозной и всегда занятой своими мыслями; то страдала от головной боли, то дремала, то просто просила оставить ее в покое. Отстань уже со своей бабушкой и ее книгой. Будь серьезнее. Займись чем-нибудь нормальным. И девочке всегда казалось, что мать выталкивает ее из дверей, все дальше и дальше, чтобы она двигалась вперед и вперед. Тогда ей казалось, это отчуждение, но теперь она все понимала: такова самая сильная материнская любовь. Сколько поколений женщин ради этой любви отказались от самих себя? Скольким женщинам катастрофически не хватало времени, пока мужчины не знали, что делать со своим? И что за подлый трюк – называть их за это святыми и бескорыстными. Как гадко хвалить женщин за то, что они отказались от мечты. Она так давно не вспоминала обо всем этом, даже не думала, потому что, уйдя из дома, она обо всем забыла – намеренно, потому что забыть свое детство означало его пережить.

Ее собственные шедевры из дерева и кости, ее инсталляция на детской площадке появились в результате умений, освоенных благодаря этому скромному воспитанию в предгорьях Аппалачей. Она знала, как разводить пчел, лепить свечи, расчесывать и прясть шерсть, сушить лук и чеснок, раскрашивать фотографии овощным соком, печь вообще что угодно, заплетать все виды кос, петь любые песни, выслеживать лесного зверя. Она знала, как определять стороны света, как отличить быстрого пони от медленного, лишь взглянув на его морду. Она знала все, чтобы прожить целую жизнь самостоятельно, и все же ее муж, с его навыками в области электроники и инженерии, – именно он зарабатывал деньги, хотя она могла сама сделать целый мир, сделать человека, чтобы он жил в этом мире.

И этот человек, ее самый прекрасный мальчик, открывал глаза каждое утро, и первое слово, слетавшее с его губ, было: «Мама». Его нужно было вынимать из кровати, потому что он был таким крошечным и сонным, нужно было одевать, кормить, купать, играть с ним, петь ему, щекотать, раскачивать на качелях, гоняться за ним. Он просил ее – смотри, мама! – каждую секунду, когда не спал.

Иногда он брал в свои мягкие маленькие ручки ее лицо и поворачивал ее голову туда, куда хотел, чтобы она смотрела. И именно в этом жесте она видела целое надвигающееся будущее, в котором весь мир вращался вокруг этого мальчика: от него зависело, когда она просыпалась и когда спала, куда они шли и что покупали, зависело даже направление ее взгляда. Она видела: если она не проявит осторожность, он будет воспринимать мир как место, которое подчиняется любой его прихоти, потому что она всегда ему уступала, потому что любила его, но в самые трудные моменты – такие моменты, когда, например, она держала в окровавленных руках обмякшее тело кошки, – она злилась на это невинное маленькое существо, жизнь которого была легкой, которое знало, что о нем заботятся и оно может получить все, что пожелает, что целый мир, в самом прямом смысле, принадлежит ему. Она не хотела ни в чем ему отказывать, усложнять его жизнь, но она уже чувствовала желание перестать ему подчиняться, говорить ему – нет, нет и нет, и, конечно же, она хотела подготовить его к тому, что скажет ему весь мир, пыталась сказать: послушай, я не вся твоя, я здесь не только для тебя, но и для всех – но в конечном счете она вся, без остатка, принадлежала ему.

О господи.

Ее киса. Пушистик.

Маленькая глупая лапушка. Заинька. Коврик. Пушистые лапки и нежное мяуканье. Она как-то хотела нарядить ее, как елку, крошечными украшениями, потому что, сидя, кошка принимала идеально коническую форму. Ее балерина. Ее малышка. О господи, как же так?

Сколько она стояла среди кровавого месива, которое было делом ее рук? Два мультика? Пять? Мальчик вошел в кухню и увидел, что лицо его матери – все в крови, и руки тоже, что с ее плеча сползает окровавленный халат, что она отплевывается от черного меха, и груда черного меха лежит, неподвижная, у ее ног. Кровь на шкафах. Кровь на полу. Кровь на потолке.

Мальчик застыл, широко распахнув глаза, перевел взгляд с груды меха на мать и обратно.

О нет. Ее малыш! Что она наделала? Она неподвижно стояла, наблюдая за мальчиком, который осторожно подошел к ней, обнюхал ее халат, а затем мертвую кошку. Чуть подтолкнул ее носом, поднял кошачью лапу, посмотрел, как она безвольно падает на пол.

Вновь посмотрел на мать, тоненько завыл, толкнул крошечной ножкой окровавленное тело.

Солнышко, сказала Ночная Сучка, вновь возвращаясь в сухой серый день, в реальность, где она в халате и мальчик в пижаме стояли в кухне над кошачьим телом, и он выл и трогал мертвое животное. Его идеальные крошечные пальцы были в крови, и ей не хотелось, чтобы кровь пачкала его идеальную кожу, не хотелось впутывать его в это безумие. Все это нужно было прекратить, все эти собачьи игры и остальное. О господи. О чем она вообще думала?

Она не думала. Вот в чем было дело. Она действовала на эмоциях, ее захлестнули боль и гнев. Никакие мысли к такому бы не привели.

Бедная киса, сказала она, гладя животное, грудой лежавшее на полу. Посмотрела в его застывшие мертвые глаза. Посмотрела на ужасную рану на животе, попыталась затолкать обратно все, что вывалилось. Взяла полотенце, лежавшее у раковины, чтобы завернуть тело, чтобы чуть облагородить эту отвратительную ситуацию.

О господи, сказала она.

Дай кису! крикнул мальчик, его кровь вскипела от запаха смерти, и Ночной Сучке стало еще страшнее. Страшнее, что собачьи игры зашли слишком далеко, что она потеряла над собой контроль и переступила черту, что у сына может быть травма, что это может быть истолковано как жестокое обращение, насилие, психическое заболевание. Господи, вся кухня была в крови. Кто это сделал? Нужно было немедленно все отмыть.

Бедная, бедная киса, повторила она. Это случайно. Я наступила на нее, и… Она не знала, что сказать дальше. Я потеряла над собой контроль и убила бедную кошку? Я ее ненавидела, но она не заслужила смерти? Она была очень красивой, но очень, очень тупой?

Оба смотрели на животное.

Ты ешь кису? спросил мальчик после долгого размышления.

Нет, что ты, сказала Ночная Сучка, погладив его по голове. Кису не едят. Мы должны ее похоронить. Сказать ей: пока, киса. Мы тебя любили. Киса была нашим другом.

Так они провели день: вырыли яму на заднем дворе, сперва лопатами, а потом руками, разбрасывая грязь, вкапываясь в землю глубже и глубже. Это было даже приятно. Запах суглинка, извивавшиеся червяки, толстые корни деревьев, в которые хотелось вонзить зубы, и тянуть, и тянуть, и тянуть.

Когда они наконец вырыли яму нужной глубины, оба, и мать и сын, были грязными, их лица были в земле, пальцы болели, но оно того стоило.

Они завернули кошку в старое детское одеяло и положили в яму. Мальчик молча смотрел на нее.