Эти женщины! Эти чудовищные женщины! Она плакала и, мокрая, бежала по лесу, пока не рухнула на упавшее бревно и не разрыдалась. В последний раз она чувствовала что-то подобное – когда, в старших классах? Или в младших? Нелепое, нездоровое, подростковое чувство, уже испытывать которое было стыдно. Она была взрослой женщиной. Она не хотела чувствовать подобного. Это было глупо. И все же она тихо рыдала, как не рыдала несколько десятилетий.

Геркулесовские усилия последних лет, все разочарования, тревоги о том, что она не стала, несмотря на все свои жертвы, хорошей матерью, тревоги о том, что она никогда не вернется в мир искусства и что теперь ее призвание – материнство и больше ничего, все это пронизывало ее до глубины души, и она плакала и плакала, как подросток, которому разбили сердце. Как будто не было чудесных выходных, полных живительного секса и нормальной, ничем не омраченной семейной жизни. Жизни жены, матери и матери-собаки, которой удалось удержать себя-собаку под контролем? Близко, так близко к правильному, совершенно неконфликтному существованию, спасибо ее решению отречься от искусства, трудоемкой работе последних недель, помогающей обуздать свои побуждения, свои желания. А потом – эти матери, эти художницы, на которых она смотрела с расстояния тысяч бесконечных бессонных ночей, тысяч бесплодных творческих попыток.

Из ее груди вырвался звук, каких она никогда раньше не издавала, – долгое хриплое рычание, полное ярости, тоски и печали. В этом звуке была огромная и ужасная сила, каждый ее мускул напрягся, горло сдавило. Пальцы ее рук и ног сжались, став когтистыми лапами. Слепой звериный крик. Изгнание всего, что было внутри нее.

Рядом с ней, из логова, раздалось лопотание енота, и, не раздумывая, она нырнула в темноту, из которой блестели два глаза. Они изумили ее, привели в ярость. Как он посмел!

Она взяла енота в руки и ловко свернула ему шею, прежде чем он успел укусить ее, и с плеском швырнула тело в ручей. Ночная Сучка запрокинула голову и наполнила небо воем, громким, как вся ее жизнь, и ей очень захотелось домой, так захотелось, что она вновь расплакалась. Ее адреналин был на пределе, мышцы переполняла кровь, и она продиралась сквозь ночь.

К тому времени как она добралась до места, где они с мальчиком солнечными днями бросали камни в воду, сразу за железнодорожными путями, недалеко от дома, Ночная Сучка прикончила трех маленьких грызунов и одного беспомощного кролика, которые, к несчастью, оказались на ее пути.

На заднем дворе она растянулась в траве на животе, нюхала землю и вытирала лицо мягкими зелеными листьями. Ее ноги были в царапинах, руки – в грязи и крови.

Она вошла в дом и даже не крикнула мужу, как обычно, что вернулась, направившись прямо в ванную и закрыв за собой дверь. Стянув грязную одежду и вытащив ветки из волос, она включила самую горячую воду и долго стояла под душем, чтобы успокоиться и смыть с себя эту ночь.

Она плакала и плакала, лежа в гостиной, и проснулась раньше, чем муж и сын, и снова плакала. Она увидела двадцать шесть новых сообщений и выключила телефон. Она понимала, что больше не сможет общаться со своими подругами.

Она злилась на себя, что ей не все равно, злилась, что признавала провал. В конце концов, разве признать провал – не первый шаг к нему? Так думать было нельзя. Это было непродуктивно. Но все, чего ей хотелось, – лежать в пижаме и смотреть глупые фильмы, не выходить никуда, не общаться ни с кем, кроме сына. Ей нечем было делиться, никого не волновало ее мнение или ее новые произведения. Никого, кроме двухлетнего малыша. Она могла все что угодно, не могла только плакать. Хотя, впрочем, могла и плакать в те короткие промежутки времени, когда пряталась в ванной.

Отвратительная безмозглая кошка мяукала и мяукала, пока она не скормила ей мерзкую слизь из консервной банки, которую та сожрала с громким чавканьем. Ночная Сучка бросила в маленькую сковороду на плите четыре замороженные сосиски, закинула в тостер замороженные вафли, нарезала банан, помыла клубнику. Ей хотелось крушить кулаками стены, а она доставала из стиральной машины и развешивала мокрое белье. Она представляла, как отрывает голову поющей на улице птице, и протирала губкой кухонный стол и маленький пластиковый столик сына. Она сморкалась, и разливала кофе, и слушала новости. Она кормила семью завтраком и помогала мужу найти в шкафу вещи, которые он хотел сложить в чемодан, потому что бедняга не знал, что где лежит. Еще бы ему знать, кретину! Он и дома-то не бывал!

Он пытался понять, что не так, и она сказала, что это просто проблемы женского цикла, гормоны, вышедшие из-под контроля. Муж, обеспокоенный, заметил, что раньше она так не плакала, а Ночная Сучка отмахнулась и расплакалась снова.

Скоро менопауза, сказала она, всхлипывая, и ощутила еще большую безысходность, но спустя десять минут все-таки натянула улыбку, чтобы не слишком пугать мужа. Он был хорошим, и ему совсем не нужен был лишний стресс оттого, что он за нее волнуется – не то чтобы он выглядел очень уж взволнованным, когда уезжал. Наверняка к этому моменту его совсем уже не интересовало ее эмоциональное состояние.

На следующее утро она проводила мужа – после того как он насладился завтраком и чашкой горячего кофе, который она ему приготовила, после того как он лениво, никуда не торопясь, посидел в туалете, после того как принял душ и взял чистое выглаженное белье, которое ждало его в ванной, – и, как следует побрызгав в ванной освежителем воздуха, вновь предалась отвращению к себе, на этот раз посылая проклятия в адрес уезжающей машины мужа.

Хотела бы я тоже столько времени торчать в сортире, с горечью подумала она. Попыталась, но ничего не вышло, так что она включила мультик и лежала рядом с сыном, глядя, как два больших жука колотят друг друга по башке молотками и хохочут, как маньяки. Это был слишком уж жестокий мультик, но мальчику нравилось, он хлопал в ладоши и хихикал. Да, она была плохой матерью, просто ужасной. Она почувствовала, что вот-вот снова расплачется, встала и пошла на кухню, чтобы поесть сама, потому что забыла об этом, кормя всех остальных. Она вновь наткнулась на мерзкую кошку, которая – и часа не прошло с тех пор, как она поела, – уже вновь ждала пищи, сидя на коврике напротив раковины, под которой всегда пряталась.

Гниющая картошка в холодильнике отвратительно воняла, воздух был таким сухим, тучи – такими плотными, утро – таким серым. Согнувшись перед холодильником, Ночная Сучка осознала, что в доме нет ни грамма мяса, не считая гнусных банок с едой гнусной кошки, которая вновь начала требовать еды, непрерывно мяукая.

Накладывая очередную порцию в кошачью миску, Ночная Сучка принюхалась, но еда была слишком склизкой и вязкой, слишком безликой, чтобы возбудить ее аппетит. Она с отвращением наблюдала, как кошка с чавканьем глотает это неописуемое месиво. Мультик пищал и пиликал, Ночная Сучка, закипая новой яростью, сидела в кухне и пила холодный кофе, халат болтался на исхудавшем теле.

Она попыталась послушать новости, но они лишь разожгли в ней жажду крови, так что она выключила телевизор, принялась расхаживать возле раковины туда-сюда. Открыла шкаф, ища что-нибудь от головы, и захлопнула дверцу, не найдя ничего, кроме ибупрофена. Взяла нож, повернулась, чтобы взять яблоко, или морковь, или еще что-нибудь, и наступила на глупую кошку, которая, закончив свой второй завтрак, бесшумно бросилась ей под ноги. Ночная Сучка, конечно, споткнулась, растянулась на кухонном полу, задев кошку, отчего та, выпучив зеленые глаза, понеслась в гостиную – огромный шар на длинных, мультяшно-быстрых ножках.