href="ch2-248.xhtml#id86" class="a">[248] Принимая (для удобства) именно такой подход к характеристике этого периода правления Ивана IV, тем не менее оговоримся, что эта нестабильность и разбалансировка политической системы и управления затронули прежде всего верхние этажи власти, «штабы» – то есть те места, где принимались важнейшие решения. Но чем ниже мы будем спускаться по административной лестнице, тем менее будет ощущаться влияние «дворских бурь» – страна и общество продолжали жить обычной повседневной жизнью. Переиначивая несколько выражение литовского ротмистра Иосифа Будилы[249], мужик возделывал землю, поп знал церковь, купец занимался торговлей, сын боярский воевал, а дьяк – управлял (хотя, конечно, чем дальше, тем в большей степени неустройство на верхних этажах властной пирамиды сказывалось и на делах мужика, попа и купца – но об этом подробнее будет сказано дальше).

Говоря о политическом кризисе времен «боярского правления», необходимо отметить четко обозначившееся в последние десятилетия смещение акцентов в оценках характера борьбы за власть при дворе малолетнего Ивана IV. На смену прежнему, «классическому» «дискурсу», который установился в старой советской историографии (последняя долгое время рассматривала события 1533–1547 гг. как результат столкновения интересов «прогрессивного самодержавия», которое продвигало вперед дело создания и совершенствования централизованного Русского государства, и боярства, в своем стремлении сохранить традиции удельной старины олицетворявшего собой «феодальную реакцию»[250]), пришло новое течение.

Впрочем, «новым» его назвать довольно сложно, поскольку, собственно говоря, оно представляет собой в значительной степени хорошо забытое старое. Патриарх отечественной исторической науки С.М. Соловьев, рассматривавший историю Русского государства как результат столкновения двух основополагающих начал, родового и государственного, тем не менее подчеркивал, что в годы «боярского правления» московские бояре и княжата (в лице тех же князей А.М и И.М. Шуйских) «в стремлении к личным целям… розрознили свои интересы с интересами государственными, не сумели даже возвыситься до сознания сословного интереса»[251]. В.О. Ключевский также указывал на то, что бояре, имея возможность устроить государственные дела в соответствии со своими политическими идеалами (суть которых в общих чертах передал в разговорах с Максимом Греком Берсень Беклемишев), «разделившись на партии… повели ожесточенные усобицы друг с другом из личных или фамильных счетов, а не за какой-либо государственный порядок»[252]. В довершение всего С.Ф. Платонов, доводя до логического завершения высказанные мэтрами идеи, в 1923 г. писал о том, что «все столкновения бояр представляются результатом личной или семейной вражды, а не борьбы партий или политических организованных кружков»[253].

Сторонники этого нового историографического направления исходили из того, что не стоит искать в действиях бояр глубокого исторического смысла и политического подтекста, тем более, как бы сейчас выразились, концептуального. Как писал отечественный историк В.Б. Кобрин, «приходя к власти, боярские группировки вовсе не предпринимали попыток для возврата к временам феодальной раздробленности», поскольку их цель состояла в другом – «власть над всей страной, над единым государством», и за эту власть они боролись друг с другом, не особо задумываясь над выбором средств и методов этой борьбы[254]. Цель, в конечном итоге, оправдывала все, а летопись, в случае необходимости, можно было и отредактировать в нужном духе. Схожие идеи высказал в 1987 г. и А.Л. Юрганов[255], поддержавший мнение С.Ф. Платонова и не согласившийся с мнением И.И. Смирнова, который стремился увязать борьбу бояр за власть в эпоху малолетства Ивана Грозного с их попытками разрушения аппарата централизованного государства и отката назад, во времена удельной старины[256].

Это «новое» «старое» течение нашло своих приверженцев и за рубежом, причем существенно раньше, чем в России. Еще в 1970 г. немецкий историк Х. Рюс не согласился с концепцией И.И. Смирнова[257], а в 1987 г. Н. Коллманн обратила внимание на ту роль, которую играли брачно-семейные и родственные отношения при московском дворе, подчеркнув, что близость к трону и, следовательно, возможность влиять на принимаемые политические решения определялись степенью родства с правящим домом. «Московская политическая система, – писала она, – была основана на близких отношениях: родственные связи, брачные союзы и патронаж обеспечивали ее стабильность». Однако эта стабильность носила неустойчивый характер, продолжала она, поскольку система имела открытый характер, и вливание в нее свежей крови со стороны неизбежно вело к возникновению конкуренции между «старой» и «новой» элитами, так что политический порядок характеризовался одновременно и как стабильный, и как динамичный. И еще один важный тезис американской исследовательницы – она рассматривала политические конфликты при московском дворе как результат поиска баланса интересов между придворными группировками, которые формировались не по политико-идеологическим соображениям (как политические партии и движения Нового и Новейшего времени. – В. П.), а на основе родственных и брачно-семейных отношений, патронажа и личной преданности[258].

Таким образом, попытки одних аристократических кланов и домов, опираясь на близкие отношения с правящим монархом и династией, «замкнуть» на себя властные, финансовые и иные потоки, гарантировав тем самым себе доминирование и при дворе, и во власти, неизбежно вызывали недовольство других группировок, лишенных этой возможности. И эти последние, при первой же возможности, неизбежно должны были попробовать пересмотреть не устраивавший их порядок вещей. Вряд ли стоит искать в этих действиях некую глубокую политическую подоплеку в духе политических теорий Нового времени – все-таки перед нами вполне традиционное общество с доминированием горизонтальных связей над вертикальными, общество, как уже было отмечено выше, чтущее и почитающее традицию. И в рамках этой традиции смерть монарха или неспособность его в силу разных причин (к примеру, тяжелая болезнь или малолетство – как в случае с Иваном IV в 1533–1547 гг.) выполнять функции верховного арбитра, распорядителя и устроителя, давала шанс на пересмотр сложившейся к этому времени системы отношений при дворе. Грех было таким шансом не воспользоваться, и Андрей Шуйский, первым попробовавший сделать такой шаг, открыл тем самым ящик Пандоры.

5. «Горе дому, имже жена обладает. Горе граду, имже мнози обладают…»

После небольшого, но необходимого для прояснения сути происходившего при московском дворе в 30—40-х гг. XVI в., историографического экскурса вернемся обратно к событиям «боярского правления», которые произошли после ставшего знаковым (как это выяснилось позже) «поимания» Юрия Дмитровского.

Превентивное устранение Боярской думой потенциального смутьяна и возмутителя спокойствия, Юрия Дмитровского, вопреки ожиданиях тех, кто решился на столь серьезный политический шаг, если и продлило стабильность и равновесие при дворе, то совсем не надолго. В январе 1534 г., вскоре после сороковин по великому князю, Андрей Старицкий «бил челом… великому князю Ивану Васильевичю всея Русии и его матери великой княгине Елене, а припрашивая к своей отчине городов чрез отца своего благословение и чрез духовную грамоту» (похоже, что вот он,