И вдруг в калитку вошел Шурупов. «Он мне снится?» — подумала Нина.

— Закрой рот, Нина Львовна, кишки застудишь! — привычно пошутил отец.

Борька невозмутимо вытер белые усы — на завтрак пили кефир — и вежливо раскланялся.

— Как ты нас нашел? — недоуменно спросила Нина.

— Ты давала матери телеграмму с адресом, — снисходительно объяснил отец. — Я всегда говорил, что ты без царя в голове.

Он стал совсем лысый, отметила про себя Нина. И головы уже теперь вовсе не видно: один живот торчит.

— Вопрос можно? Что случилось? — спросил Борис.

— Нужно срочно лететь в Москву, — объявил отец. — Мать просила тебя привезти. Там… — он слегка замялся, — плохо с Женей…

— Женька заболела?! — Нина стремительно сорвалась с места. — Я сейчас! — И метнулась в дом.

Борис вошел вслед за ней. Некоторое время он безмятежно наблюдал, как Нина бросает в открытый баул свои немногочисленные вещи: сарафанчик, два платья, шлепанцы… А потом присел на стул и закурил.

— Шурупыч, не суетись. Давай сначала выясним, что там случилось с Женей. Может, твое присутствие в Москве пока не обязательно. Мы ведь только что приехали…

— Обязательно! — сказала Нина, не глядя на него. — Раз мама прислала отца, значит, там плохо! Они не виделись сколько лет… Она бы ни за что к нему не обратилась, если бы не беда.

— Насчет стольких лет ты можешь и не знать, — проворчал Борька. — Неужели ты думаешь, что родители тебе все рассказывают?

Нина в замешательстве села на пол:

— Да нет… Ерунда… Мама отца не переносит…

— Как и ты, — буркнул Борис.

Нина никогда ему ничего об отце не рассказывала.

— Это правда. — Она покраснела. — Как ты догадался?

Борис выразительно хмыкнул:

— Сие нетрудно. Я всегда говорил, что у тебя все написано на лице. Я поеду с тобой.

— Зачем? Оставайся… Вдруг я через неделю вернусь…

— Сомнительно, — протянул Борька и тоже стал собираться.

В симферопольском аэропорту Нину смутило то, как быстро отцу продали в самый сезон три билета на ближайший рейс. Отец показал какую-то бумагу, и Борис, мельком глянув на документ, странно отвел глаза, но ничего не объяснил по-прежнему недоумевающей Нине. В самолете он взял ее за руку.

— Где начало того конца, которым оканчивается начало… — пробормотал Борька.

Нина не отозвалась. Она думала о Женьке.

— Ну, едем! — поторапливал всех брат Бориса. — Едем к нам! Отец с матерью ждут. Напрасно мы устроили в кафе… Надо было сразу дома.

Сестра что-то продолжала бормотать. Помешалась, с жалостью подумала Нина. К ней подошел Леонид, старательно пряча глаза.

— Тебе не нужно туда ехать… Нельзя…

Нина не поняла.

— Как это — не нужно? Почему нельзя?

Ленька принялся с еще большим упорством разглядывать пол.

— Нинка, вечно ты со своими шурупами, как говорил Борис… Ну зачем ты дала телеграмму Зинаиде? Кто тебя просил? Алла слышать о ней не хочет… Она и попросила меня тебя не привозить. Запретила… Ольга Викторовна тоже Зину не переносит.

— Да они ведь ее ни разу даже не видели! — не выдержала Нина. — Как же так можно?! И Зина — жена! То есть вдова… Какое у них есть право не сообщать ей о Борькиной смерти?! Это бесчеловечно!

Леонид виновато потоптался на месте.

— Ты прости… Но ты к Акселевичам не поедешь…

— Значит, они теперь и меня не переносят?!

Нина схватила в охапку свое пальтишко и вылетела на улицу. По щекам рванулись слезы. Она так хотела видеть Алексея Демьяновича, так хотела посидеть с ним рядом, поговорить…

«Вот тебе и вот!» — сказал бы сейчас Борис.

— Борька, Боренька! — заревела Нина и бросилась к автобусной остановке.

Метнувшаяся следом Маргаритка не успела поймать подругу.

Какой-то подвыпивший мужик уступил зареванной Нине место.

— Эх, дамочка! — грустно сказал он. — Всех слез все равно не выплакать… Приберегите на будущее. Я читал: плакать полезно.

Нина смотрела в заплеванное грязью ночное окно. Короткий декабрьский день уже давно сгорел, оплавился тонкой свечой в красном закате солнца. Нина всегда любила темень долгих декабрьских вечеров; все эти коротенькие, мимолетные декабрьские дни с их темноватой недосказанностью, загадочностью, призрачностью и серенькие утра, когда в комнату медленно, словно нехотя вползают ленивые, заспанные рассветы. И окончательно разбудить их некому.

Она вспомнила, как ее когда-то в детстве учила бабушка: «Если вдруг захочешь плакать, сразу скажи слезам, что они тебе не нужны, что ты их не звала, что они пришли сами, без твоего разрешения. Они растеряются и уйдут».

«Борька, ты меня слышишь? — спрашивала про себя Нина. — Ты только не покидай меня навсегда, Боренька… Ты слушай, что я тебе буду говорить и рассказывать… Хорошо?…»

«Ваш покорный слуга», — ответил ей Борька и усмехнулся.

Когда появилась Зинаида и о ней стало известно в доме Акселевичей — проболтался лучший друг Леонид, — скандалы вспыхнули с удвоенной силой.

— Ну в кого он такой? В кого?! — кричала Ольга. — Это в твою породу, Алеша, больше не в кого!

Ольга продолжала гнуть свою прежнюю излюбленную линию, не отпуская от себя взрослых детей и разжигая пламень вражды.

Алексей пожал плечами:

— В мою? А что в моей породе такого особенного? — и задумался…

«Тридцатое сентября — у нас лучший день в году», — часто повторяла когда-то мать Алексея. Другого такого нет. Даже Новый год и день рождения с ним сравниться не могут. Да и вообще в семье Акселевичей, рассказывала мать, всегда к женским дням рождения относились равнодушно, даже порой забывали о них, потому что у всех женщин был лишь один большой праздник — тридцатое сентября. Сестры Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья. И день этот обычно выдавался ясным, мирным, солнечно-тихим. Под Киевом в конце сентября всегда еще тепло. И вся деревня Димиевка праздновала это день. А потом часто ходили в Голосеевский лес, что напротив, почти рядом с домами.

Отец умер неожиданно от сердечного приступа. Еще молодой и веселый, очень привязанный к жене и детям, любящий их, он осиротил дом по-настоящему. Мать дети побаивались — была она слишком сурова, со сдвинутыми к переносью густыми угольно-черными бровями. И от ее строгости они часто искали защиты у отца, деревенского судьи, человека всеми уважаемого.

Мать ненамного пережила отца и тоже ушла как-то незаметно, быстро, словно случайно, под гром революционных маршей. Дети тотчас разбрелись по свету.

Старшая Вера, нежная красавица, на которую все оборачивались, созданная улыбкой и гладкой головкой на прямой пробор, вышла замуж за офицера-белогвардейца и бежала с ним вместе от революции — уплыла на пароходе в Стамбул. Их обоих мгновенно, еще в дороге, скосил тиф.