между многочисленными представителями торгового класса и потому шла в основном на накопление капитала и экономическое развитие. Эти инвестиции заложили основы беспрецедентного технологического роста в период промышленной революции.

Британская финансовая система в тот период также претерпела серьезную метаморфозу, впоследствии ускорившую экономическое развитие. Король Вильгельм III, ориентируясь на родную Голландию, внедрил в стране продвинутые финансовые институты, включая фондовую биржу, государственные облигации и центральный банк. Некоторые из этих реформ расширили доступ к кредитам предпринимателям, не принадлежащим к аристократии, и стимулировали повышение фискальной дисциплины английского правительства в соблюдении баланса между государственными расходами и налоговыми поступлениями. Парламент получил широкие полномочия по надзору над государственным долгом, а держатели облигаций – те, кто давал Короне деньги взаймы, – представительство при решении вопросов фискальной и монетарной политики. Благодаря этому доверие к Великобритании на международном кредитном рынке возросло, в результате чего она стала нести меньшие, чем другие европейские монархии, издержки при получении займов.

Раннему началу промышленной революции в Англии могли фактически способствовать проводившиеся до этого институциональные реформы[205]. Как мы рассказывали во второй главе, в XIV веке черная смерть убила почти 40 % обитателей Британских островов. Возникший в результате дефицит сельскохозяйственных работников привел к повышению переговорного потенциала крестьян и вынудил поместное дворянство поднять зарплату своим фермерам-арендаторам, чтобы предотвратить их миграцию из сельских районов в города. В ретроспективе очевидно, что чума нанесла смертельный удар феодальной системе, в связи с чем английские политические институты стали более инклюзивными и менее экстрактивными. Они способствовали децентрализации политической и экономической власти, стимулировали социальную мобильность и позволили большему сегменту общества участвовать в инновационном процессе и накоплении капитала. Тем временем в Восточной Европе более строгий феодальный порядок вкупе с низкими темпами урбанизации и растущим спросом на сельскохозяйственную продукцию Запада привел к тому, что черная смерть укрепила позиции аристократии и экстрактивные институты. Иными словами, если до эпидемии чумы разница между западно– и восточноевропейскими институтами была незначительной, то после нее различия усугубились, и это направило Западную и Восточную Европу по принципиально разным траекториям развития[206].

Историческая слабость гильдий в Великобритании в сравнении с континентальной Европой также сыграла свою роль в институциональных переменах, произошедших до начала промышленной революции. Гильдии, которые действовали по всей Европе, защищали интересы своих членов – квалифицированных ремесленников, занятых определенным делом, – и часто эксплуатировали свою монополию, чтобы сдерживать развитие предпринимательства и технический прогресс. Так, в конце XV века гильдия писцов в Париже сумела почти на двадцать лет отложить запуск первого в городе печатного станка[207]. В 1561 году гильдия латунщиков в Нюрнберге вынудила магистрат не дать ходу изобретению местного мастера по меди Ганса Шпаихи, который создал более совершенный станок со сложным суппортом, и пригрозить тюрьмой любому, кто осмелится внедрить его производственные техники[208]. В 1579 году городской совет Данцига отдал приказ тайно утопить изобретателя нового лентоткацкого станка, который грозил оставить без работы традиционных ленточников[209]. В начале XIX века во Франции разъяренные члены гильдии ткачей протестовали против Жозефа Мари Жаккара (1752–1834), изобретателя другого инновационного ткацкого станка, работавшего при помощи специальных картонных карточек с отверстиями – технологии, которая впоследствии вдохновила людей на создание первых компьютеров. Относительная слабость британских гильдий, напротив, могла быть следствием быстрого и практически нерегулируемого восстановления лондонского Сити после Великого пожара 1666 года, а также стремительного расширения рынка в других местах, поскольку в результате этого спрос на мастеров возрос настолько, что гильдии уже не могли его удовлетворить. Их слабость облегчала парламенту задачу охраны и поддержки изобретателей и давала британским промышленникам возможность быстрее и эффективнее внедрять новые технологии.

Благодаря этим институциональным реформам, в конце XIX века Великобритания управлялась в основном разнообразными интересами торговцев и предпринимателей, а не узкой элиты, решительно настроенной сдержать технический прогресс и сохранить неравенство. Во многих отношениях Великобритания стала первой в мире современной экономикой, и остальные страны Западной Европы вскоре начали ориентироваться на нее. Таким образом, хотя постепенные изменения привели к концу мальтузианской эпохи и началу эпохи роста, эти институциональные реформы вкупе с остальными факторами, которые будут описаны далее, подготовили в Британии исключительно плодородную почву для быстрого технологического развития – и именно тогда, когда человечество оказалось готово к фазовому переходу.

И раннее начало промышленной революции в Британии, и расхождение в экономической политике на Корейском полуострове показали, какое глубокое влияние институты могут оказывать на развитие и процветание. Но не может ли быть так, что особенно яркие примеры представляют собой исключение, а не правило? Когда в ходе человеческой истории институты эволюционировали более плавно, было ли это влиянием институциональных реформ на экономическое благополучие или же экономическое благополучие вело к институциональным переменам? Или наблюдаемая связь объясняется действием совсем других факторов?

Институты и долгосрочное развитие

На протяжении последних двух столетий наблюдается тенденция, согласно которой более богатые страны оказываются и более демократическими[210]. По одной из гипотез, демократия дает обществу силу одолевать группы особых интересов, стимулирует равенство возможностей и распределение талантов по профессиям, что, в свою очередь, подстегивает производительность труда и экономический рост. Иначе говоря, в силу того что демократия политически инклюзивна, она инклюзивна и экономически.

Однако, хотя демократии показывают более быстрый экономический рост, это необязательно значит, что демократия приводит к росту[211]. На самом деле, может быть и так, что экономический рост стимулирует появление среднего класса, который готов бросить вызов политическому статус-кво и способствовать проведению демократических реформ. Инклюзивные институты могут быть и результатом, а не причиной роста. Некоторые исследования в русле гипотезы модернизации действительно показывают, что экономический рост способствует демократизации[212]. Есть и другие варианты. Положительная корреляция может отражать влияние иных факторов, стимулирующих и демократию, и процветание. Например, может быть так, что рост произошел в демократиях по причинам, специфическим для конкретного региона, но географическая и культурная близость к центру промышленной революции подтолкнула другие страны к внедрению промышленных технологий наряду с демократическими институтами, которые создавали положительную ассоциацию демократии с ростом.

Одним из многообещающих методов решения этой головоломки может стать изучение влияния исторических событий, вызванных силами, которые не связаны с региональным экономическим развитием, но привели к неожиданным институциональным преобразованиям в одних регионах и не привели в других. Сопоставив изменения в экономическом развитии на протяжении длительного времени в подверженных и не подверженных действию этих сил регионах, мы сможем отделить влияние институтов от влияния других, смешанных факторов. Эпизоды завоеваний и колониализма могут стать для нас квазиестественными экспериментами такого рода.

Система принудительного труда, установленная испанскими конкистадорами, – мита – представляет собой любопытный пример постоянного неблагоприятного влияния экстрактивных институтов на