экономическое развитие. В соответствии с митой местные жители в некоторых районах обязаны были отправлять одну седьмую своей мужской рабочей силы на испанские серебряные рудники. Хотя в 1812 году эта система прекратила существование, перуанские регионы, в которых она действовала, по-прежнему беднее соседних регионов, где систему не вводили, а уровень детского недоедания в них выше. Так проявляются долгосрочные последствия выборочной миграции самых работящих мужчин из регионов, где действовала мита (чтобы избежать работы на серебряных рудниках), а также возникновения за пределами районов миты крупных сельскохозяйственных общин, которые поддерживали развитие государственной инфраструктуры и способствовали долгосрочному благополучию своих обитателей[213].

Наполеоновское завоевание Пруссии после Великой французской революции дает еще один пример долгосрочного влияния институтов на экономический рост. В оккупированных регионах французы основали институты, стимулирующие экономический рост, – например, юридические системы, основанные на принципе равенства перед законом, – отказ от монополий профессиональных гильдий и ограничение привилегий прусской аристократии. Хотя вторжения обычно ассоциируются с беспорядками и эксплуатацией захваченных территорий, спустя десятки лет после ухода французов бывшие зоны оккупации в Пруссии оставались более развитыми, о чем свидетельствовали более высокие, чем в соседних районах, не попавших под оккупацию, темпы урбанизации[214].

Эти конкретные примеры позволяют предположить, что институты действительно могут оказывать долгосрочное влияние на процесс развития. Но подтверждает ли это более широкая история колониализма и завоеваний?

Наследие колониализма

Колониальная эпоха знала масштабное обогащение колониальных держав и обнищание поколений коренных народов и рабов из Африки. Как показано в предыдущей главе, в разгар промышленной революции колониальная торговля усугубила это резкое расхождение в судьбах. Хотя колонизаторы часто были источником ужасающих разрушительных последствий для коренного населения, вполне вероятно, что в долгосрочной перспективе масштабные политические и экономические институты, которые колонизаторы – главным образом Великобритания, Франция, Португалия и Испания – навязали и оставили после себя, оказали устойчивое влияние на уровень жизни бывших колоний.

После колонизации обширных регионов Северной Америки, Австралии и Новой Зеландии, которые прежде были относительно малонаселенными и технологически отсталыми, в них начался быстрый экономический рост. Впрочем, этот рост ощущало скорее не коренное население, а быстро растущее сообщество мигрантов из Европы. И наоборот, плотно заселенные регионы Центральной и Южной Америки, где зародились самые продвинутые доколумбовы цивилизации – великолепные культуры ацтеков, инков и майя, – в Новое время развивались медленнее и были захвачены европейскими колониями в Северной Америке[215].

Такого поворота колеса фортуны практически никто не ожидал. Французский философ Вольтер выразил мнение многих, когда назвал британские и французские столкновения из-за североамериканских колоний, происходившие в 1754–1763 годах, “борьбой за несколько акров снега”. Семилетняя война завершилась победой Великобритании, и последовали территориальные переговоры, в ходе которых многие утверждали, что Британии следует потребовать у Франции передачи карибских владений, где экономика плантаций, возделываемых с использованием рабского труда, приносила огромные прибыли, а не колоний в Северной Америке, уже разоренных войнами[216]. И все же позже эти “несколько акров снега” стали одним из самых богатых регионов на планете. О причинах этого очевидного поворота колеса фортуны в последние десятилетия ведутся ожесточенные академические дебаты. Как наследие колониализма повлияло на долгосрочное развитие? Почему одни колонии превратились в процветающие государства, а другие не смогли выбраться из нищеты?

Одна из гипотез делает акцент на том, что большинство бывших колоний унаследовало правовые системы своих метрополий. Бывшие британские колонии и протектораты, включая Австралию, Канаду, Гонконг, Индию, Новую Зеландию и Сингапур, переняли английскую систему общего права, а бывшие испанские и португальские колонии, например Ангола, Аргентина, Боливия, Бразилия, Чили, Колумбия, Индонезия и Мексика, внедрили у себя в том или ином виде систему гражданского права. Системы общего права лучше защищают инвесторов и имущественные права, и эмпирические исследования свидетельствуют о наличии положительной корреляции между внедрением системы общего права и экономическим процветанием. В долгосрочной перспективе бывшие британские колонии, как показывают измерения дохода на душу населения, оказались более экономически развитыми, чем бывшие колонии других мировых держав[217]. И все же мы не можем отметать возможность того, что британцы колонизировали регионы с более высоким экономическим потенциалом или что свою роль играли определенные навыки, методы и подходы к управлению экономикой, которыми обладали сами британские колонизаторы.

Возможно, свой вклад в долгосрочное институциональное влияние колониализма внесли и различные климатические условия. Климат и почвы Центральной Америки и Карибского бассейна были лучше приспособлены для выращивания кофе, хлопка, сахара и табака – культур, для успешной культивации которых необходимы большие плантации. В связи с этим сельскохозяйственный сектор, появившийся в этих регионах в колониальную эпоху, характеризовался централизованным землевладением, которое предполагало неравномерное распределение богатств, использование принудительного труда и даже существование рабства – самого экстрактивного из всех институтов, – а это поддерживало неравенство и сдерживало рост. По сути, и позднее сильная концентрация землевладения в Центральной и Южной Америке, Карибском бассейне и на юге США продолжала душить экономическое развитие. Как мы видели в четвертой главе, землевладельцы, особенно крупные, которые в значительной степени или даже полностью полагались на доход от сельского хозяйства, имели сильный стимул препятствовать инвестициям в государственное образование, чтобы подавить желание работников переезжать в города, где наблюдался высокий спрос на квалифицированную рабочую силу. Эти экономические силы непосредственным образом сдерживали накопление человеческого капитала, индустриализацию и экономический рост[218].

Климатические условия в колониях Северной Америки (за исключением Юга), напротив, лучше подходили для смешанного сельского хозяйства, выращивания зерна и скота, и способствовали развитию сети мелких семейных ферм, более равномерному распределению богатства и формированию инклюзивных политических институтов, таких как демократия, равенство перед законом и защита прав собственности, которые способствовали долгосрочному процветанию[219]. По иронии судьбы эти институты порождали серьезную дискриминацию: неотъемлемыми элементами такой “инклюзивности” были отрицание гражданских свобод и эксплуатация афроамериканцев.

Еще одна гипотеза, связанная с предыдущей, гласит, что причина, по которой Центральная и Южная Америка, некогда технологически более развитые, чем их северные соседи, в результате стали более бедной частью Американских континентов, заключается в мрачном косвенном следствии различий в плотности населения в доколумбовый период. В мальтузианскую эпоху, поскольку технический прогресс и плотность населения были неразрывно связаны, самые густонаселенные регионы были и самыми развитыми обществами. Вследствие этого у колониальных режимов в таких процветающих регионах было больше стимулов для создания институтов, которые извлекали бы богатство из огромного коренного населения. Когда эти колонии обрели независимость, могущественные местные элиты, сменившие европейских колониалистов, сохранили экстрактивные институты, сдерживающие рост, чтобы поддерживать и извлекать выгоду из сохраняющегося экономического и политического неравенства, обрекая эти регионы на отсталость[220]. Более низкая плотность населения в менее развитых районах, напротив, позволила колониальным режимам заселять и развивать эти