и так ли уж далеко от Ормевиля до Манта? Даже двух лье не будет. Ормевиль — это тесная долина, а долина Манта, с которой она соприкасается, чуть пошире. Когда-то по дну ее протекал ручей. Говорят, он журчал здесь еще в конце прошлого века, но его перехватили где-то выше и отвели в сторону; и только во время больших ливней он нет-нет да и сверкнет где-нибудь среди полей, но в свое прежнее, уже заросшее русло не возвращается — предпочитает искать новое ложе.

Когда-то тут проходила дорога, по которой можно было добраться из Манта в Париж. Но от нее остался только небольшой кусок в северном конце долины, а дальше шли тропинки, терявшиеся в чаще кустов. Недалеко отсюда один местный крестьянин, копаясь на своем участке, нашел несколько мантских монет XIII века. Здесь некогда пролегал путь королевской почты, а окрестные холмы оглашались шумом сражений. Но теперь тут просто глухой угол. Шесть или семь домиков и несколько лачуг без крыши, прилепившихся на склоне холма, образуют поселок Ормевиль, почти невидимый за деревьями. Пашни лежат выше, на плоскогорье. В долине зеленеют луга, где пасется скот, и южнее они переходят в леса… На противоположном склоне виднеется деревня — громадная, если сравнить с Ормевилем. Почти восемьсот жителей. Здесь полно парижан, которые уверяют, что они совершенно преобразили старые деревенские дома, украсили потолки внушительными балками, а там, где балки уже имелись, убрали их. В деревне есть бакалейная лавка, два кафе, летом по субботам бывает даже кино. А в Ормевиле, кроме трех ферм, стоят только домик сапожника, домик кузнеца и дача Ватрена.

Растительность в Ормевиле невиданная. Плющ, хмель и повилика[508] образуют зеленые гроты, затягивают своим покровом засохшие стволы, перебрасывают цветущие мосты с откоса на откос дороги, и все кажется каким-то сказочным. Вон поднимается целый корабль с мачтами и парусами. А там пасть дракона готовится поглотить какие-то странные, притаившиеся у самой земли валуны, и весна щедро осыпает цветами создания этого причудливого зодчества природы. Дальше все это зеленое изобилие, рощи, где дубы и липы тесно переплели свои ветви, вдруг уступало место человеку, насадившему между ормевильскими вязами плодовые деревья, которые забивала яркозеленая трава, вытянувшаяся чуть ли не вровень с яблонями и вишней.

В это время года можно думать только о цветущих деревьях, о воздушной белизне их шатров, а тут еще то под окном, то возле самих дверей начинают пламенеть первые розы.

Ядвига и Тома работали как одержимые. Надо было привести в порядок домик, выполоть сорную траву, расчистить заглохший сад и первым делом уничтожить злую крапиву, проложить среди зелени тропки и посыпать их мелкими камешками, которые приходилось приносить издалека, с вершины холма, откуда вдруг широко до самого горизонта открывался совсем уж иной мир. Натирали воском мебель, ходили в соседнюю деревню за покупками, — в хозяйстве многого недоставало… что спрашивать с холостяка?

Иногда они задыхались от счастья. Неужели это возможно? Как им посчастливилось найти друг друга, как обрели они этот затерянный рай, как познали эгоизм двух любящих сердец? Иной раз они даже чувствовали себя немножко преступниками, но позволяли времени течь и находили оправдание своей праздности в непрестанных трудах но дому. Война шла далеко, где-то в Норвегии. А люди были еще дальше — в Париже. И нужно же было, чтобы это безоблачное счастье омрачила неожиданная тень, — вдруг откуда-то, как снег на голову, свалился братец, и пришлось потратить несколько дней на его дела, заняться этим несчастным, жалким человеком… Когда Ядвига вспоминала об Иве, она еще теснее прижималась к мужу… К своему мужу! До сих пор она произносила эти два слова с оттенком какого-то удивления: ну кто бы, кто, кроме ее Тома, мог так безропотно принять существование такого шурина? А сам Тома чувствовал, что благодаря обрушившемуся на нее несчастью Ядвига становится ему еще ближе, еще милей, еще трогательней… Он обязан сделать все для того, чтобы его молодая жена забыла горести своей безотрадной жизни, тяжелое прошлое, щедрое на огорчения и такое скупое на радости и надежды, забыла умершего Вильяма и здравствующего Ива… Да разве для самого Тома это не наиболее верный путь, чтобы самому забыть? Забыть не Люси, присутствие которой здесь, в Ормевиле, ощущалось еще сильнее, чем в Париже, не Люси, смотревшую на него без упрека, а нечто другое — свои собственные мысли, которых он никогда не хотел додумывать до конца, из которых не делал выводов… Но однажды (не воскресенье ли это было? Как чудесно не следить за течением дней!) Ядвига одна отправилась за покупками в деревню, решив раздобыть все необходимое для приведения дома в полный порядок. Вернувшись домой, она развернула свои покупки — мастику, воск и бросила на пол смятую газету, в которую были завернуты принесенные баночки. По старой дурной привычке Тома подобрал газету и стал ее читать. Но он ничего не понимал. Особенно в том, что происходило в Норвегии. В Великобритании мобилизовали мужчин в возрасте от двадцати семи до тридцати пяти лет. Ватрен не мог удержаться от смеха: скажите, пожалуйста, чего доброго, и впрямь начнется настоящая война! Вдруг он помрачнел. — Что ты читаешь, Тома? Перестань хмуриться. — Слушай… — И он стал читать вслух, медленно, серьезным тоном:

— «В правительственном бюллетене опубликован текст инструкций, определяющих процедуру смертной казни гражданских лиц по приговорам постоянно действующих военных судов… Военные власти устанавливают для казни время, близкое к рассвету, предписывают правительственному комиссару и начальнику местного гарнизона обеспечить все необходимое для проведения казни, каждому в соответствии с его функциями, стараясь при этом не привлекать внимания населения. Главный исполнитель приговоров будет направляться военным министерством в тот город, где должна состояться казнь. По прибытии он обязан явиться к правительственному комиссару, который даст ему все необходимые указания. За исключением официальных лиц, выполняющих свои прямые обязанности, никто не должен быть допущен за тюремную ограду; присутствующим категорически запрещается делать фотографические снимки или производить киносъемку. Правительственный комиссар обязан сообщить приговоренному об отклонении просьбы о помиловании. Если последний пожелает сделать какие-либо заявления, ему надлежит обратиться к следователю; после этого осужденному разрешается иметь беседу со служителем культа на предмет получения напутствия церкви. Затем приговоренного, одетого в парусиновые брюки и обутого в деревянные башмаки, передают в руки исполнителя казни, и тот, подписав протокол о передаче ему заключенного, заканчивает приготовления и приступает к исполнению своих обязанностей. Во время казни солдаты отряда, выделенного для поддержания порядка, стоят в положении „смирно“ с винтовками к