– Так, да не совсем. В случае чего всегда есть возможность привлечь другое КБ. Есть варианты. Своего рода конкуренция, если хотите, – объяснил Алексей. – Конкуренция как двигатель прогресса и качества. Ведь, в конце-то концов, если хозяйство у нас уж такое до последнего винтика плановое, отчего же тогда у нас одно и то же по сути задание выполняют одновременно несколько КБ? Почти что наперегонки. Потому что нужна здоровая конкуренция. – Он специально подчеркнул слово «здоровая», даже палец поднял.

– Да? – протянул Хлудов. – Вы можете привести примеры?

– Конечно, – сказал Алексей. – Примеры у всех перед глазами. КБ Сухого, КБ Микояна, КБ Ильюшина, Антонова, Туполева, Лавочкина, Яковлева. Наверное, в принципе их можно было бы слить, укрупнить, хотя бы попарно как минимум. Из шести сделать три, а то и два. По функциональным типам, например. Но, однако… – Он развел руками. – Вон их сколько. И это мудро. Конкуренция нужна.

– То есть вы, когда поехали к Смоляку, испугались конкуренции? – улыбнулся Хлудов.

– Я испугался… – Алексей хотел сказать «фальсификации данных», но решил, что это будет уже слишком. – Я даже сам не знаю, чего испугался. Испугался, что выпихнут. Что во имя каких-то связей и амбиций нашу систему снимут и поставят другую, возможно, худшую. Мне позвонили и сказали, что Бажанов неизвестно почему стал сам все обсчитывать… Конечно, вы понимаете, не лично сам сел за машину, а в смысле – силами своих сотрудников.

– А он не имел права?

– Имел. Но это неправильно. Это не принято. Есть же какая-то этика…

На этом слове Алексей смутился и чуть не покраснел, особенно оттого, что увидел, что Хлудов это видит и, наверное, в уме над ним смеется. Тоже мне, этика! Хорош моралист. Интриган и доносчик, на самом-то деле. Кошмар, особенно если всё вдруг назвать своим именем.

– А что вы хотели сказать Смоляку? – словно услышал его мысли Хлудов. – Просто пожаловаться?

– Ага, – засмеялся Алексей. – Именно так. Наябедничать.

– И только?

– А что еще? – Алексей поднял брови.

Хлудов пододвинул к себе портфель, повозился там («наверное, с магнитофоном что-то делает», – подумал Алексей) и вытащил папку. Оранжевую, с ботиночными тесемками. К углу был приклеен прямоугольник бумаги, на нем – какие-то цифры и буквы. Алексей с несколько легкомысленным интересом вгляделся, нет ли там легендарных пасхальных буковок «ХВ», но не «Христос воскресе», разумеется, а рокового «Хранить вечно». Нет, вроде бы ничего такого. Хлудов закрыл портфель, положил папку перед собой, вздохнул, погладил ее рукой.

Алексею вдруг захотелось, чтобы всего этого не было.

Ничего чтоб не было.

Ни этого опасного и бессмысленного звонка Ярославу, который к тому моменту уже умер, вдруг скоропостижно скончался, утром зачем-то на пять минут заехав к его матери, к матери Алексея, но и к матери своего сына, как выяснилось. Зачем мать ему это рассказала? Чтоб развести его с Лизой и свести с Олечкой Карасевич? Развести с неизвестно почему ненавистной Лизой и женить на хорошей девочке из нашего круга, из слишком уж нашего круга – прямо вот такими словами подумал Алексей, припомнив подробности последних дней, что эта хорошая девочка – дочь его паспортного отца… А если нельзя, чтоб не было этого звонка и попытки стукнуть на Бажанова – ну назовем же вещи своими именами, хоть сами себе-то не будем врать! – если нельзя, чтоб не было этой позорной, но, слава богу, несостоявшейся попытки, так пусть не будет вообще ничего! Ни самого Бажанова с его самолетом, для которого Алексей делал устройство, ни вообще всей этой кошмарной жизни, которая привела вот к этому допросу. Точнее говоря, вот к этой встрече. Когда генерал КГБ приезжает к тебе на работу и вежливо задает вопросы – это все-таки не допрос. Еще не допрос. Пока не допрос.

Алексей еще раз посмотрел на папку.

Наверное, там лежал какой-то «материал» на него.

21.

Папка была точно такая же, в какой Сотникова когда-то тыщу лет назад принесла ему перепечатанные на машинке стихи Гумилева. Он был тогда в девятом классе. Значит, шестьдесят восьмой год. Сотникова врала, что эту папку со стихами подарила ей сама Белла Ахмадулина. То есть не ей, а ее родителям – ее папа был художник, из этих, как их, нонконформистов, но не Сотников, а какая-то другая фамилия, еврейская. Она была Сотникова по маме. Она очень даже вполне могла и не врать, могла на самом деле получить такой подарок от Ахмадулиной, почему нет? Почему он всегда всех подозревал? Во вранье, в подлости, в измене…

Вот сейчас он подозревает Бажанова. В интригах против себя лично, а заодно в измене родине в форме шпионажа.

Они с Сотниковой учились в параллельных классах. Он любил стихи. Гумилев ему очень понравился. Он даже выучил несколько стихотворений наизусть. «Милый мальчик, ты так весел, так нежна твоя улыбка». И еще «Созидающий башню сорвется, будет страшен стремительный лёт, и на дне мирового колодца он безумье свое проклянет». Ну и «Трамвай», и особенно «Жираф», конечно. «И руки особенно тонки, колени обняв». Сотникова, правда, была довольно увесистая, но при этом рослая и в целом не толстая. Но руки у нее были не особенно тонки. Хотя вообще она была офигительная. А он ее предал. Пошел на поводу у коллектива.

Ужасная история. Ребята из их дома сказали, чтоб он ее больше не приводил. Конечно, если бы его папа, Перегудов-старший, генерал-лейтенант-инженер и министр, продолжал бы оставаться министром, тогда другое дело. Тогда Алеша сам мог бы ставить условия. Но папу два года назад вдруг, неожиданно и внезапно, сняли и отправили на пенсию, вывели за штат и лишили всех допусков, о чем в компании детишек-внучков сразу стало известно. И это, как ни смешно, сразу снизило его ранг в компании. Жуткая была компания, если честно. Считались званиями и регалиями пап и дедушек. Сообщали как важную новость, встретившись во дворе: «А Танькин дед в состав ЦК на съезде прошел… из кандидатов в члены, ого! А Толькин папка получил Госпремию… В президиум вошел… К юбилею Героя дали».

Вернувшись домой из таких гостей, он чувствовал, что вести или даже слушать такие разговоры – смешно и низменно в одно и то же время. Но послать их на три буквы – сил не было. Какое-то наваждение. Тем более что мама говорила: «Ценные знакомства надо сохранять и развивать. Это люди, среди которых тебе жить, с которыми тебе жить, с помощью которых, – подняв палец, внушала она, – тебе, сыночек, быть может, придется жить». Ах, мама любила такой отчасти сталинский стиль речи, с тройными утверждениями. Ага. «Кюльтивировать это знакомство», как выражался папаша из «Детства. Отрочества. Юности» Льва Николаевича Толстого.

Но все равно получалось – они гады, но свои. А Сотникова чудесная, но чужая. И даже не в том дело, наверное, кто из какой семьи.

Она говорила чуть громче всех – у нее был звонкий, чистый, почти профессиональный голос. Лирическое сопрано, отчасти даже меццо, – объясняла она. Могла красиво спеть без аккомпанемента хоть «Не говорите мне о нем», хоть «Я ехала домой». Иногда пела прямо за столом, хотя никто особенно не просил. Нет, просили. Он просил, все соглашались, и она пела. Но не одну песню, а две. Смеялась, запрокинув голову, – и всегда на полсекунды дольше, чем все за столом. Всего на полсекунды, но – заметно.