в тебе становой нет, вихляешься, как сопля на ветке.

— Ладно, еще посмотрим — кому жить, кому гулять, кому в могилке лежать.

Старик Шабалин направился к двери. На пороге остановился и проскрипел: — Правильно тебя артистом обзывают. Показухи с мешок, а дела — с вершок. Смотри, раньше времени в своей занавеске не запутайся.

Он двинулся по коридору к выходу и, проходя мимо ящика, с силой стукнул палкой по его неплотно прикрытой крышке. Сплюнув, пошел дальше и не заметил, как из-под ящика появилась и медленно потекла по неровной половице струйка мочи.

— Деревня, — сгребая рассыпанный золотой песок в сумку, презрительно сказал Домнич. — Спутать занавес с занавеской может только человек, ни фига не понимающий в высоком искусстве театра.

Подкинув самый большой самородок на ладони, он пропел:

— Кто не знает, кто не понимает, амба!

* * *

— Я ведь местные особенности тоже не сразу постиг. Поначалу совсем на другое расчет был. Вдали от шума городского, от капитализации, коррупции, рэкета и прочих благ нашей сегодняшней жизни рассчитывал на таежную глубинную незамутненность. И чего уж греха таить, отец Андрей, хотелось неким вроде как благодетелем оказаться. Новое обустройство здешнего существования наладить. По возможности справедливое. «По уму», как здесь говорят.

Зарубин замолчал, с силой загасил в пепельнице только что раскуренную сигарету. Посмотрел на сидевшего рядом отца Андрея и смущенно улыбнулся.

— Мне почему-то кажется, что вы в чем-то похожи на меня тогдашнего. Занесло же вас сюда. Наверняка могли поближе к благам цивилизации. Детки у вас имеются?

— Дочка.

— Вот видите. Вам легко будет меня понять. По образованию я охотовед. Правда, скорее научного, чем практического склада. Несколько статей накропал в научные журналы, книжонку издал. Впрочем, тайгу знаю неплохо. Из экспедиций раньше годами не вылезал. Где меня только ни носило. Дочка почти без присмотра росла. Я имею в виду — без моего присмотра. Росла в семье у сестры. Мать ее трагически погибла… Это отдельная страница, много определившая в моей… в нашей с Машенькой дальнейшей жизни.

В общем, когда в моих руках по независящим от меня обстоятельствам, можно сказать, совершенно случайно, поверьте, оказались большие деньги, а окружающая городская жизнь стала окончательно приобретать очертания бесовские, бессмысленные, я понял, что могу потерять и дочь, и самого себя. Когда-то в этих местах я проходил практику на здешнем стационаре. Коопзверпромхоз тогда считался одним из лучших в области, руководил им награжденный орденом Ленина за выполнение и перевыполнение планов «по добыче мягкого золота» Юрий Анатольевич Шабалин. Практика прошла без сучка и задоринки, впечатления и воспоминания остались самые радужные. О реальной действительности студент-романтик, каким я тогда был, не имел ни малейшего представления. Вот и решил, многократно и тяжко поразмыслив, посоветовавшись с полностью одобрившей меня дочерью, начать здесь новую, полезную для себя и для окружающих жизнь. Предварительно изучил особенности здешнего охотничьего промысла, поднял статистику, покопался в истории, кое-что сопоставил, кое-что осмыслил, основные сведения получил от местных жителей, многое увидел собственными глазами, которые уже не были зашорены романтикой и неведением, и стало мне, отец Андрей, совершенно ясно, что здешняя жизнь на определенном историческом этапе повернула, скажем так, совершенно не в том направлении. И произошло это не десять, не пятнадцать лет тому, а гораздо и гораздо раньше. Сейчас, по моему мнению, она подошла к той роковой черте, за которой возврата назад уже не будет. Я бы назвал это цепной реакцией зла, которая год за годом затягивала в свои сети все новые и новые жертвы. Чему немало способствовала отдаленность, а следовательно, определенная изолированность этого района.

— И вы решили бороться с этим злом?

— Сначала решил построить церковь, наивно полагая спасать заблудшие души с помощью веры. Пока не случилось то, что случилось.

— А если сами перешагнете роковую черту?

— Я ее уже перешагнул. Здесь. — Он прикоснулся пальцем ко лбу. — Пока только здесь. Но можете быть уверены, колебаться не буду.

* * *

В соседней комнате, сидя у торшера, Аграфена зашивала порванную в драке куртку сына. Василий, навалившись грудью на стол, внимательно рассматривал старую, основательно потертую на сгибах карту. Михаил, сидя на корточках у большого стеллажа, тесно заставленного книгами, изучал корешки томов на нижней полке. Иногда он доставал и раскрывал какую-нибудь книгу и, полистав, то с сожалением, то с безразличием возвращал ее на место.

— Исключительно неинтересная для сегодняшнего нашего международного положения тематика произведений, — недовольно пробормотал он наконец. Поэзия сплошняком позапрошлого века. Даже не смешно. Тютчев… Без поллитры не выговоришь. Ты вот, Иннокентьевна, сколь лет прожила, слыхала когда-нибудь про такого? Вот именно. Тют-чев… Классика мировой литературы. Ну и что он тут навалял, этот классик?

Михаил наугад раскрыл томик Тютчева. Чуть шевеля губами, прочел несколько строк. Задумался. Решил перечесть и неожиданно для себя стал читать вслух:

Есть в осени первоначальной Короткая, но дивная пора — Весь день стоит как бы хрустальный, И лучезарны вечера… Где бодрый серп гулял и падал колос, Теперь уж пусто все — простор везде, — Лишь паутины тонкий волос Блестит на праздной борозде.

«На праздной борозде…» — Ништяк. Потому что осень. Борозда тоже блестит, когда сухота. Что интересно — земля, а блестит. А вот «лучезарны вечера» — надо еще пожевать.

Пустеет воздух, птиц не слышно боле, Но далеко еще до первых зимних бурь — И льется чистая и теплая лазурь На отдыхающее поле…

Когда Михаил еще только начал читать стихотворение, в комнату вошли отец Андрей и Зарубин. Переглянувшись, остановились в дверях.

— Нет, а я чего говорю? — закончив чтение и помолчав, сказал Михаил. «Пустеет воздух…» Классик, он и есть классик.