— Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить: У ней особенная стать — В Россию можно только верить, —

неожиданно прочитал отец Андрей.

— Здорово! — убежденно сказал Михаил и даже головой тряхнул, словно освобождался от каких-то ненужных мыслей. — «В Россию нужно только верить!» Сами написали?

— Тютчев.

— Наш мужик. Утрясется все, возьму почитать. Дадите? — спросил он Зарубина, бережно закрывая книгу.

— Возьми сейчас, — сказал тот и подошел к Василию. — Разобрался?

— Есть маленько. Только концы с концами все равно не связать.

— Например?

— Это Дальний. — Василий бережно прикоснулся к месту на карте. — Артист его после пожара вроде как в резерве держит. Мол, соболь, белка ушли, не хрена там делать? Ивана здесь нашли. С вами беда здесь… Наши зимовьюшки — здесь, здесь, здесь. Так?

— Так.

— Не связывается. Вот… вот… вот… Все в разных концах. Еще вопрос — зачем Ивану эта карта, когда он все эти места, можно сказать, наизусть? И эти, и эти…

— Все верно. Я тебе тогда еще один вопросик подкину. Вышли мы тогда с Машей на ваш участок. Гари там — кот наплакал. Вот, только здесь маленько… на болотине. Впечатление, что подожгли с расчетом. С этой стороны болото, с этой — осыпь. Только и делов, что надымило порядком. Тайга абсолютно не тронута. А слух пошел. Что там на самом деле, никто проверять не пойдет, слишком далеко. За хребтом — чужой район, абсолютно безлюдный. С этой стороны — участок Бутырина. Шабалинский прихлебатель. Если что и видел, молчать будет. Вот и получается — не хотят они никого сюда пускать. Почему?

— Мы там с батей каждую тропку на карачках.

— Никогда ничего странного не замечал?

— Вроде нет. Хотя…

— Вспоминай, вспоминай!

— За этот хребтик редко когда ходили. Соболишку разве в азарте погонишь. Батя нас туда не пускал, говорил, место дурное.

— Так и говорил?

— Ну. Не то чтобы, но непонятки бывали.

— Например?

— Иван пропадал.

— То есть?

— Побежал плашник проверить. Его обежать — часа два, три от силы. А тут до ночи ждем — нету. Ночь — тоже нету. Ладно, думаем, прикорнул с устатку. Перекемарит ночь, утром объявится. Утром тоже нету. И собак нету — с ним подались. Отец говорит — иди по плашнику, а я напрямки за хребтик подамся, сдается, не иначе как туда засвистал, у любопытной головы ноги на ровном месте заплетаются. По голосу слышу — худое у него в голове. Там, как хребтик перевалишь, урочище сразу. Я уже потом, спустя, было дело, вертолетчиков уговорил слетать, чтобы с местоположением определиться…

Василий положил на карту тяжелый кулак.

— Вот здесь оно вроде как начинается, а потом ни фига не понять. Полная хренотень. Туман еще какой-то все время. Здесь вот вроде что-то обозначено, а на деле — полное несоответствие.

— А с Иваном-то что? — не выдержал Михаил. Забыв про книги, он слушал Василия, приоткрыв рот.

— Отошли мы с батей от зимовьюшки, наладились уже в разные стороны подаваться, слышим, собаки гамят. Следом Иван идет, как ни в чем ни бывало. Куда, кричит, наладились? Договаривались, когда вернусь, повечеряем все вместе. Я говорю, пока тебя ждали и повечеряли, и поночевали, и пообедать успели. Думали, не шатун тебя где уцепил или в урочище с осыпи сковырнулся. У него глаза, как пуговицы: вы чего, спрашивает, спиртяги, что ли, хлебнули? До хребтика добежал и обратно. Часа три от силы ушло. Батя насупился, размышляет. Иван соврать, если и захочет, не сумеет. А чтобы так-то, безо всякого смысла… Не сходятся концы — и все. Иван в глаза смотрит, думает — разыгрываем или удумали чего. Что до меня — сообразить ничего не понимаю. Батя наконец одумался, говорит, собаки в любом случае к ночи вернуться должны были. Так? Мы с Иваном киваем. Не вернулись. Выходит, Васька, это мы с тобой часок вздремнули, а думали, сутки прошли. Может быть такое? Ну, думаю, заклинило батю. Ему, если в голову чего западет, пока не расковыряет все до точности, сам не свой. Иван хохочет, батя рукой махнул, в тайгу подался, сон, говорит, разогнать. До сих пор не пойму — чего тогда было? Ивана потом расспрашивал: скажи хоть мне — бегал за хребтик? Говорит, бегал, но тут же вернулся. Какая-то хренотень поблазилась. На гребень поднялся, огляделся — никого. Тут же — назад. Какая, спрашиваю, хренотень? Сам, говорит, не знаю. Вроде было чего, вроде не было ни фига. На гребне уши заложило, как в самолете, всего и делов. Даже не присаживался нигде. Если бы, как вы с батей шуткуете, меня сутки не было, я бы сейчас спал на ходу. Сам видишь, ни в одном глазу, как огурчик. Кончай, говорит, расследование, жрать хочу не хуже вашего шатуна. Вижу, не договаривает чего-то, глаза отводит. Ладно, думаю, сам потом заговоришь.

— Не заговорил? — спросил внимательно слушавший рассказ Василия Зарубин.

— Не до того было. Меня — в армию, у Ивана любовь, а зимой батя погиб.

— Погиб? — переспросил отец Андрей.

— Удар произошел, — вмешалась Аграфена Иннокентьевна, перекусывая нитку. — Инсульт по-нонешнему. Два дня на снегу лежал, двинуться не мог.

— Там же, на Дальнем? — спросил отец Андрей, заинтересованно склоняясь над картой.

— На Дальнем бы его и через месяц не хватились. С Виталькой на Рассоху рыбалить подались. Виталька вернулся, а его нет и нет. Сколь разов так-то было, а тут с сердцем незнамо что, места не нахожу. Надо, говорю, отца выручать. Да чего с ним сделается, в первый раз, что ль, говорит. В первый, не в первый, чего ему там столь времени колготиться? Так он пока там лежал, под ним снег до земли вытаял. С метр, считай. Пока сыскали, пока дотащили… Воспаление легких. Вроде сказать что-то хочет, а не может, язык не ворочается. Так и не поняла, чего он сказать хотел. Мать, мать… А чего мать?

Отвернувшись, Аграфена Иннокентьевна вытерла заслезившиеся глаза.

— Ну что, мужики, мне пора, — прервал