Большая часть из них были белыми; все смотрели по сторонам, читали газеты, разговаривали между собой, а кто – и сам с собой. Согбенные, опирающиеся на трости, прикованные к инвалидным креслам, они дремали, посапывали, плакали и бормотали. В комнате стоял стойкий запах мочи, омертвевшей кожи, алкоголя и дезинфекции.

Я шел сквозь ряды этих измученных душ, словно современный Данте по пляжу в преисподней. Они тянулись ко мне и окликали. Они с завистью смотрели, как я удаляюсь. И наверняка мечтали вот так же свободно покинуть свое узилище.

– Чем я могу вам помочь? – спросила синеволосая леди в белом сестринском халате. Было ей лет шестьдесят, и потому она была практически самым молодым человеком в этой комнате.

– Подскажите, где Ламонт Чарльз, – попросил я.

Еще почти свежее лицо этой невысокой дамы озарилось, и она одарила меня улыбкой, какую обычно адресуют либо внукам, либо светлой памяти усопших.

– Вы к мистеру Чарльзу? – проговорила она так, словно слова эти были заклинанием, отпирающим врата рая.

– Да. К нему можно посетителям?

– Я не знаю, почему к нему больше никто не приходит. Будь у нас тут хотя бы десяток таких, может, мы бы чего-то путного и добились.

Я не понял ее, но тем не менее спросил:

– Так мне можно с ним повидаться?

Маленькие лифты «Арамайи» были постоянно заняты, поэтому на третий этаж я поднялся пешком и, следуя указаниям дамы из приемного отделения, отыскал зону отдыха.

Это была большая комната, в конце которой застекленные двери выходили на террасу с видом на океан.

Комната представляла собою лабиринт из диванов, стульев, инвалидных кресел и столиков для игр. Здесь собралось не меньше сорока постояльцев в столь же плачевном состоянии, как и их товарищи внизу. Я оглянулся в поисках человека помоложе, парализованного на три четверти.

– Я могу вам помочь?

Вопрос задал темнокожий, очень мускулистый молодой человек лет двадцати в бирюзовом костюме санитара. Этот парализован не был.

– Мне нужен Ламонт Чарльз.

Он один сидел на веранде. День был теплый, градусов двенадцать, с океана дул мягкий ветерок. Ламонт сидел в инвалидном кресле с электроприводом, держа перед лицом зеркальце здоровой рукой. Затем отложил зеркальце, взял расческу, пригладил волосы и снова взялся за зеркало, чтобы оценить результаты своих трудов.

– Мистер Чарльз? – обратился я к нему.

– Да, – ответил он, все еще глядя на себя в зеркало.

– Меня зовут Оливер. Джо Оливер.

Я встал так, чтобы загородить ему вид на океан.

Секунду спустя он поднял на меня взгляд и спросил:

– Полицейский?

– Был им раньше. Очень давно. Теперь – частный детектив.

Он отложил зеркало и улыбнулся так, как улыбался в былые времена, прежде чем его подстрелили.

– И как вам здесь, нравится? – спросил он. В его речи слышался акцент Северной Каролины.

– Слегка прохладно.

– Поэтому я взял с собой два одеяла. Знаете, запах там внутри сам по себе тлетворен для человека. Поэтому я каждый день выхожу сюда на веранду, чтобы прочистить легкие. Плевать мне, насколько тут холодно, но если у человека красная кровь, то ему нужен свежий воздух.

С неба спикировала чайка, уселась на ограждении всего в паре метров от нас и одарила нас долгим взглядом в надежде на какие-нибудь крохи или лишнюю рыбешку.

– Что привело вас сюда, мистер Оливер?

– Меня попросили поработать с обвинением Свободного Мэна. Нашлись люди, которые считают, что его подставили и хотели убить, а когда это не вышло – посадили.

– Можно взглянуть на ваши документы?

Я достал удостоверение детектива в кожаном чехле.

– Дайте сюда, – потребовал Ламонт.

Он взял мои документы и поднес к лицу, как прежде зеркальце, затем фыркнул и протянул обратно мне.

– По Мэнни петля плачет, братец. Что же теперь, по-твоему, можно сделать?

– Можно доказать, что у Валенса и Прэтта руки в крови по локоть, что на их совести не только Мэн. Что они кого-то убили, а кого-то покалечили, вот как вас – почти всех «Бродвейских братьев по крови».

У Чарльза задергался правый глаз, а улыбка моментально превратилась в оскал.

– Болит дико, веришь ли, братец? – проговорил он.

– Что болит?

– Спина у меня болит. Мне прописали оксикодон, но я его принимаю только по выходным. Я вообще его принимаю только потому, что каждому когда-то нужно немного покоя.

Я не знал, что сказать. Мне стало тошно из-за моего нытья по поводу нескольких месяцев в одиночке. По сравнению с тем, через что Ламонт и все остальные обитатели «Арамайи» проходили каждый день, это были сущие пустяки.

– Кто вас нанял?

– Этого я сказать не могу.

– А Мэнни знает, что вы взялись за дело?

– Еще нет.

Улыбка вернулась на лицо игрока.

– Знаете, если по законам штата человека приговорили к смерти, вам поможет только ДНК-экспертиза или же Иисус, спустившийся с небес на землю.

– Здесь ДНК не поможет, – проговорил я.

– А Христос занят, – согласился Ламонт.

Он посмотрел мимо меня на воду, а я облокотился на потрепанные деревянные перила.

– Так что же с вами случилось, мистер Чарльз?

Вопрос был верный. Он и не собирался тревожиться ни о ком, кроме человека, отражавшегося в зеркале.

– Они расстреляли меня в спину, – сказал он. – Пять пуль выпустили и сбежали. Они не знали, какой я везунчик. Наверное, думали, что я жульничаю в карты.

– В вас стреляли коллеги по игре?

– Черт, нет же. Честный игрок продырявил бы мне башку. Каждый, кто со мной играет, знает, как мне везет. Черт, да я выигрываю даже тогда, когда хочу проиграть.

– Это были Валенс и Прэтт?

– Или кто-то, кто работал с ними, – сказал Ламонт. – Всех остальных моих друзей они убили, Лана в тюрьме, Таня пропала без вести, а может, мертва. Я молюсь о Мэне каждую ночь за то, что он принес хоть немного справедливости. Вы же знаете, эти полицейские были замешаны во всем – от наркотиков до шлюх. И можете мне поверить, совершенно этим не тяготились.

– И что же они делали?

– Продавали наркотики детям, а детей – педофилам. А потом шантажировали этих педофилов. Они перехватывали частные бизнесы, например игорный, и убивали каждого, кто пытался совать в это нос. А Мэнни был герой войны и школьный учитель. Ну как такой собачий сын мог смотреть на это сквозь пальцы, однажды узнав об этом?