Он скатился на берег реки, на еще не растаявшую тропу, протоптанную жителями ближней деревеньки. Оттуда, куда он упал, луны не было видно, и, теряя сознание, он подумал, что все-таки убил ее. Там его и нашла повариха санатория, возвращавшаяся домой после работы.

— Пьяный, что ль? — Она потрогала тело ногой. — Вроде не из деревенских. — Женщина поставила сумки на снег и приподняла его, очистив от снега мокрое поцарапанное лицо.

— Я убил ее! — прошептал он, очнувшись на мгновение. — Она больше не съест никого!

— Кого убил-то, милый?

— Я, свободный волк, убил Луну!

— Водкой от тебя не тащит. Значит, волк, говоришь. Что-то ты на него мало похож.

— Перекинулся уже.

— Оборотень, значит? — Он утвердительно кивнул. — Да тебе, видать, сделали припой, бедолага. Колодец тебе «найденный» нужен. А то так всю жизнь в волках и проходишь. Ты ведь из санаторных? Полежи здесь, сейчас сбегаю, позову твоих. — Она положила его голову на сумки и исчезла.

Потом в сознании мелькали мама, какая-то машина, белые халаты. И опять температура и жар. Яростно разодранные зубами подушки. И одинокий волк, загнанный в пещеру с винтовой лестницей, бегущий по ней вниз в отчаянии, что его догонят, убьют, сдерут шкуру. Ступень за ступенью, круг за кругом, вглубь и во тьму…

Но однажды утром, проснувшись почти здоровым, он вдруг вспомнил слова спасшей его женщины. Она говорила про какой-то колодец, который освободит его от наваждения, и этот колодец должен быть «найденным». То ли подшутила, то ли серьезно сказала, но, главное, все скрыла от матери. И опять же почему: или забыла, как ерунду, или отнеслась к его словам со всей серьезностью. Да сейчас уже и неважно. Главное, что слово «найденный» он запомнил хорошо.

* * *

Тело затекло, и ужасно чесались лицо, руки и голова. Ляля с трудом разлепила глаза. Один затек и тоже страшно чесался. «Господи, что со мной?» Она стала ощупывать лицо кончиками пальцев. А потом посмотрела на руки и поняла, что вся покусана. Кисти покрыты розовыми пятнами. Наверное, и лицо такое же? Хотелось разодрать его ногтями, но Ляля сдержалась и только интенсивно погладила ладонями. От этого зуд стал еще сильнее. Она с трудом перевернулась на спину. Встать пока не было сил. Похоже, она еще и простудилась, вся горела. Вокруг зудела мошкара. Она с трудом от нее отмахивалась. Судя по всему, уже рассвет. А ночью шел дождь. Тишина и птицы поют, а земля, сырая и холодная, действует, как мокрое полотенце, которое кладут на лоб, когда жар. Внезапно она услышала треск сучьев совсем рядом с собой. Страх оказался сильнее боли, она подскочила, несмотря на чудовищную ломоту в костях. За елью стояла старуха, ее изборожденное морщинами лицо искажала гримаса беззубой улыбки. Она смотрела на Лялю, не двигалась и молчала. Девушка стала пятиться назад и уже хотела развернуться и побежать, но ее виски от резкого подъема и от страха сильно сдавило, и по ним будто стукнули с обеих сторон увесистыми кирпичами. Она села на землю и сжала голову ладонями. Шурша листвой, старуха медленно подошла к ней. «Все равно, уже все равно», — думала Ляля, и от бессилия и боли по щекам сами собой текли слезы. В плечо ей уткнулась кривая палка, явно сделанная из толстой ветки какого-нибудь местного дерева.

— В этих лесах много зла. — Она говорила и улыбалась, эта жуткая бабка. — Пойдем отсюда, я помогу тебе. Вставай, вставай. — И она подпихнула ее своей палкой. Ляля поднялась и почему-то пошла за ней. Было так плохо, что ей стало все равно, куда идти. Через некоторое время они очутились возле покосившейся лачуги, которая появилась из-за кустов совершенно внезапно. Наличники окон, трухлявые и полуразвалившиеся, практически касались земли. Подгнившая крыша в продырявленных местах забита разномастными досками, как большими заплатами. Ни забора, ни двора. Только небольшой огород. Старуха раскрыла дверь:

— Проходи.

Ляле пришлось пригнуться. И тут ей стало совсем плохо. Казалось, что ее плавят на костре, голова раскалывалась, она увидела кровать и едва успела сесть на нее. Сознание то возвращалось, то уходило вновь. Старуха поила ее какими-то настоями и протирала искусанное лицо. Когда бабка клала на него влажную тряпку, смоченную каким-то отваром, Ляле становилось хорошо, и она вновь уплывала. Однажды она проснулась и поняла, что жизнь вернулась. За окном светило солнце и щебетали птицы, а избушка внутри оказалась гораздо симпатичнее, чем снаружи. Ляля обнаружила себя на довольно высокой кровати с железными спинками, уголки которых венчали небольшие шары. В длинной ночной рубашке, на мягкой перине лежалось уютно и тепло. Она увидела печку, в ней стоял чугунный горшок, распространявший запах гречневой каши. Ляля села на кровати. Деревянный пол чисто вымыт, покрыт скатертью круглый стол. В углу икона, под ней висит лампада, и стоит маленький столик с книгами. А на стене черно-белые фотографии в деревянных рамах под засиженными мухами стеклами. Ляля уже спустила ноги на пол, чтобы рассмотреть их поближе, когда дверь заскрипела, и в комнату вошла старуха. Ляля сразу прыгнула обратно в кровать.

— Поправилась? Хорошо. — Бабка взяла ухват и вытащила из печи кашу. — Вот как раз и завтрак подоспел. Третий день уж пошел, как ты у меня. Пора тебе. Да и мне, кажется, тоже. Только в другую сторону. Что-то зажилась я. Вот сделала хорошее дело напоследок, и пора.

Ляля настороженно замерла и поежилась от странных слов.

— Чего сидишь-то? Не бойся. Ладно, не слушай, мало ли что старуха себе под нос треплет. Привыкла вслух сама с собой разговаривать, рядом-то нет никого. — Она шлепнула кашу в тарелки большой деревянной ложкой. Сама ела молча и сосредоточенно, шамкала беззубым ртом, ловко подхватывая губой норовящие вылететь куски. Ляля разглядывала ее лицо, похожее на сморщенный сухофрукт.

— Вас как зовут?

— Лидой меня звать.

— Спасибо вам. Я совсем хорошо себя чувствую. Я, честно говоря, в лесу вас немного испугалась.

— Меня многие боятся. Да я и сама себя иногда боюсь. — Бабка доела, облизала ложку и положила ее на стол рядом с тарелкой. — Чайку?

— Если можно.

— Чего ж нельзя? — Железный чайник уже постукивал крышкой на плите.

Налила чаю в старые, покрытые коричневым налетом чашки. Белые в красный горох. Одна сколота на краю.

— Нездоровая я. Иногда прям находит что-то такое, чего я не понимаю, и не помню себя совсем. Беда большая у меня случилась в жизни. Вот после нее все и началось. Иногда чувствую — подступает, я тогда сразу на колени и молиться, молиться. А иногда внезапно весь мир пропадает, только очнусь где-нибудь в лесу или на кладбище. Что делала — не помню, но догадываюсь.

Ляля смотрела на нее и думала о том, что действительно глаза у бабки умные, живые. Интересно, сколько ей лет? На что она живет? Пенсия, наверное. Огород.

— Я с людьми стараюсь не общаться. Не любят они меня, сторонятся. Да мне и одной хорошо. Правда, иногда самые смелые приходят за помощью, когда болеют сильно. Господь разум отнимает, а дар дает. Вот и тебя я нашла, выходила. Ох, что-то я разболталась. — Лида встала, показывая повернутой к Ляле сгорбленной спиной, что разговор окончен.