— Он с особенною любовью описывает, — заметил Версилов,обращаясь к Татьяне Павловне; та отвернулась и не ответила.

— Я как сейчас вас вижу тогдашнего, цветущего и красивого.Вы удивительно успели постареть и подурнеть в эти девять лет, уж простите этуоткровенность; впрочем, вам и тогда было уже лет тридцать семь, но я на васдаже загляделся: какие у вас были удивительные волосы, почти совсем черные, сглянцевитым блеском, без малейшей сединки; усы и бакены ювелирской отделки —иначе не умею выразиться; лицо матово-бледное, не такое болезненно бледное, кактеперь, а вот как теперь у дочери вашей, Анны Андреевны, которую я имел честьдавеча видеть; горящие и темные глаза и сверкающие зубы, особенно когда высмеялись. Вы именно рассмеялись, осмотрев меня, когда я вошел; я мало что умелтогда различать, и от улыбки вашей только взвеселилось мое сердце. Вы были вэто утро в темно-синем бархатном пиджаке, в шейном шарфе, цвета сольферино,[27]по великолепной рубашке с алансонскими кружевами, стояли перед зеркалом стетрадью в руке и выработывали, декламируя, последний монолог Чацкого иособенно последний крик:

Карету мне, карету!

— Ах, боже мой, — вскрикнул Версилов, — ведь он и вправду! Ятогда взялся, несмотря на короткий срок в Москве, за болезнию Жилейко, сыгратьЧацкого у Александры Петровны Витовтовой, на домашней сцене!

— Неужто вы забыли? — засмеялась Татьяна Павловна.

— Он мне напомнил! И признаюсь, эти тогдашние несколько днейв Москве, может быть, были лучшей минутой всей жизни моей! Мы все еще тогдабыли так молоды… и все тогда с таким жаром ждали… Я тогда в Москве неожиданновстретил столько… Но, продолжай, мой милый: ты очень хорошо сделал на этот раз,что так подробно напомнил…

— Я стоял, смотрел на вас и вдруг прокричал: «Ах, какхорошо, настоящий Чацкий!» Вы вдруг обернулись ко мне и спрашиваете: «Да разветы уже знаешь Чацкого?» — а сами сели на диван и принялись за кофей в самомпрелестном расположении духа, — так бы вас и расцеловал. Тут я вам сообщил, чтоу Андроникова все очень много читают, а барышни знают много стихов наизусть, аиз «Горе от ума» так промеж себя разыгрывают сцены, и что всю прошлую неделювсе читали по вечерам вместе, вслух, «Записки охотника», а что я больше всеголюблю басни Крылова и наизусть знаю. Вы и велели мне прочесть что-нибудьнаизусть, а я вам прочел «Разборчивую невесту»:

Невеста-девушка смышляла жениха.

— Именно, именно, ну теперь я все припомнил, — вскричалопять Версилов, — но, друг мой, я и тебя припоминаю ясно: ты был тогда такоймилый мальчик, ловкий даже мальчик, и клянусь тебе, ты тоже проиграл в этидевять лет.

Тут уж все, и сама Татьяна Павловна, рассмеялись. Ясно, чтоАндрей Петрович изволил шутить и тою же монетою «отплатил» мне за колкое моезамечание о том, что он постарел. Все развеселились; да и сказано былопрекрасно.

— По мере как я читал, вы улыбались, но я и до половины недошел, как вы остановили меня, позвонили и вошедшему слуге приказали попроситьТатьяну Павловну, которая немедленно прибежала с таким веселым видом, что я,видя ее накануне, почти теперь не узнал. При Татьяне Павловне я вновь начал«Невесту-девушку» и кончил блистательно, даже Татьяна Павловна улыбнулась, авы, Андрей Петрович, вы крикнули даже «браво!» и заметили с жаром, что прочти я«Стрекозу и Муравья», так еще неудивительно, что толковый мальчик, в мои лета,прочтет толково, но что эту басню:

Невеста-девушка смышляла жениха,

Тут нет еще греха…

Вы послушайте, как он выговаривает: «Тут нет еще греха»! Однимсловом, вы были в восхищении. Тут вы вдруг заговорили с Татьяной Павловнойпо-французски, и она мигом нахмурилась и стала вам возражать, даже оченьгорячилась; но так как невозможно же противоречить Андрею Петровичу, если онвдруг чего захочет, то Татьяна Павловна и увела меня поспешно к себе: тамвымыли мне вновь лицо, руки, переменили белье, напомадили, даже завили мневолосы. Потом к вечеру Татьяна Павловна разрядилась сама довольно пышно, такдаже, что я не ожидал, и повезла меня с собой в карете. Я попал в театр впервый раз в жизни, в любительский спектакль у Витовтовой; свечи, люстры, дамы,военные, генералы, девицы, занавес, ряды стульев — ничего подобного я до сихпор не видывал. Татьяна Павловна заняла самое скромное местечко в одном из заднихрядов и меня посадила подле. Были, разумеется, и дети, как я, но я уже ни начто не смотрел, а ждал с замиранием сердца представления. Когда вы вышли,Андрей Петрович, я был в восторге, в восторге до слез, — почему, из-за чего,сам не понимаю. Слезы-то восторга зачем? — вот что мне было дико во все этидевять лет потом припоминать! Я с замиранием следил за комедией; в ней я,конечно, понимал только то, что она ему изменила, что над ним смеются глупые инедостойные пальца на ноге его люди. Когда он декламировал на бале, я понимал,что он унижен и оскорблен, что он укоряет всех этих жалких людей, но что он —велик, велик! Конечно, и подготовка у Андроникова способствовала пониманию, но— и ваша игра, Андрей Петрович! Я в первый раз видел сцену! В разъезде же,когда Чацкий крикнул: «Карету мне, карету!» (а крикнули вы удивительно), ясорвался со стула и вместе со всей залой, разразившейся аплодисментом, захлопали изо всей силы закричал «браво!». Живо помню, как в этот самый миг, точнобулавка, вонзился в меня сзади, «пониже поясницы», разъяренный щипок ТатьяныПавловны, но я и внимания не обратил! Разумеется, тотчас после «Горе от ума»Татьяна Павловна увезла меня домой: «Не танцевать же тебе оставаться, черезтебя только я сама не остаюсь», — шипели вы мне, Татьяна Павловна, всю дорогу вкарете. Всю ночь я был в бреду, а на другой день, в десять часов, уже стоял укабинета, но кабинет был притворен: у вас сидели люди, и вы с ними занималисьделами; потом вдруг укатили на весь день до глубокой ночи — так я вас и неувидел! Что такое хотелось мне тогда сказать вам — забыл конечно, и тогда незнал, но я пламенно желал вас увидеть как можно скорей. А назавтра поутру, ещес восьми часов, вы изволили отправиться в Серпухов: вы тогда только что продаливаше тульское имение, для расплаты с кредиторами, но все-таки у вас оставался вруках аппетитный куш, вот почему вы и в Москву тогда пожаловали, в которую немогли до того времени заглянуть, боясь кредиторов; и вот один только этотсерпуховский грубиян, один из всех кредиторов, не соглашался взять половинудолга вместо всего. Татьяна Павловна на вопросы мои даже и не отвечала: «Нечеготебе, а вот послезавтра отвезу тебя в пансион; приготовься, тетради своивозьми, книжки приведи в порядок, да приучайся сам в сундучке укладывать, небелоручкой расти вам, сударь», да то-то, да это-то, уж барабанили же вы мне,Татьяна Павловна, в эти три дня! Тем и кончилось, что свезли меня в пансион, кТушару, в вас влюбленного и невинного, Андрей Петрович, и пусть, кажется,глупейший случай, то есть вся-то встреча наша, а, верите ли, я ведь к вампотом, через полгода, от Тушара бежать хотел!