— А вот с этой-то самой минуты я тебя теперь навекраскусила! — вскочила вдруг с места Татьяна Павловна, и так даже неожиданно,что я совсем и не приготовился, — да ты, мало того, что тогда был лакеем, ты итеперь лакей, лакейская душа у тебя! Да чего бы стоило Андрею Петровичу тебя всапожники отдать? Даже благодеяние бы тебе оказал, ремеслу бы обучил! Кто бы снего больше для тебя спросил аль потребовал? Отец твой, Макар Иваныч, не то чтопросил, а почти требовал, чтоб вас, детей его, из низших сословий не выводить.Нет, ты не ценишь, что он тебя до университета довел и что чрез него тыправá получил. Мальчишки, вишь, его дразнили, так он поклялся отмститьчеловечеству… Сволочь ты этакая!

Признаюсь, я был поражен этой выходкой. Я встал и некотороевремя смотрел, не зная, что сказать.

— А ведь действительно, Татьяна Павловна сказала мне новое,— твердо обернулся я наконец к Версилову, — ведь действительно я настольколакей, что никак не могу удовлетвориться только тем, что Версилов не отдал меняв сапожники; даже «правá» не умилили меня, а подавай, дескать, мне всегоВерсилова, подавай мне отца… вот чего потребовал — как же не лакей? Мама, уменя на совести уже восемь лет, как вы приходили ко мне одна к Тушару посетитьменя и как я вас тогда принял, но теперь некогда об этом, Татьяна Павловна недаст рассказать. До завтра, мама, может, с вами-то еще увидимся. ТатьянаПавловна! Ну что, если я опять-таки до такой степени лакей, что никак не могудаже того допустить, чтоб от живой жены можно было жениться еще на жене? А ведьэто чуть-чуть было не случилось в Эмсе с Андреем Петровичем! Мама, если незахотите оставаться с мужем, который завтра женится на другой, то вспомните,что у вас есть сын, который обещается быть навеки почтительным сыном, вспомнитеи пойдемте, но только с тем, что «или он, или я», — хотите? Я не сейчас ведьответа прошу: я знаю, что на такие вопросы нельзя давать ответа тотчас же…

Но я не мог докончить, во-первых, потому, что разгорячился ирастерялся. Мать вся побледнела, и как будто голос ее пресекся: не моглавыговорить ни слова. Татьяна Павловна говорила что-то очень громко и много, такчто я даже разобрать не мог, и раза два пихнула меня в плечо кулаком. Я толькозапомнил, что она прокричала, что мои слова «напускные, в мелкой душевзлелеянные, пальцем вывороченные». Версилов сидел неподвижно и оченьсерьезный, не улыбался. Я пошел к себе наверх. Последний взгляд, проводившийменя из комнаты, был укорительный взгляд сестры; она строго качала мне вследголовой.

Я описываю все эти сцены, не щадя себя, чтобы все ясноприпомнить и восстановить впечатление. Взойдя к себе наверх, я совершенно незнал, надобно ли мне стыдиться или торжествовать, как исполнившему свой долг.Если б я был капельку опытнее, я бы догадался, что малейшее сомнение в такомделе надо толковать к худшему. Но меня сбивало с толку другое обстоятельство:не понимаю, чему я был рад, но я был ужасно рад, несмотря на то что сомневалсяи явно сознавал, что внизу срезался. Даже то, что Татьяна Павловна так злобноменя обругала, — мне было только смешно и забавно, а вовсе не злобило меня.Вероятно, все это потому, что я все-таки порвал цепь и в первый раз чувствовалсебя на свободе.

Я чувствовал тоже, что испортил свое положение: еще большемраку оказывалось в том, как мне теперь поступить с письмом о наследстве.Теперь решительно примут, что я хочу мстить Версилову. Но я еще внизу положил,во время всех этих дебатов, подвергнуть дело о письме про наследство решениютретейскому и обратиться, как к судье, к Васину, а если не удастся к Васину, тоеще к одному лицу, я уже знал к какому. Однажды, для этого только раза, схожу кВасину, думал я про себя, а там — там исчезну для всех надолго, на несколькомесяцев, а для Васина даже особенно исчезну; только с матерью и с сестрой,может, буду видеться изредка. Все это было беспорядочно; я чувствовал, чточто-то сделал, да не так, и — и был доволен; повторяю, все-таки был чему-торад.

Лечь спать я положил было раньше, предвидя завтра большуюходьбу. Кроме найма квартиры и переезда, я принял некоторые решения, которыетак или этак положил выполнить. Но вечеру не удалось кончиться без курьезов, иВерсилов сумел-таки чрезвычайно удивить меня. В светелку мою он решительноникогда не заходил, и вдруг, я еще часу не был у себя, как услышал его шаги налесенке: он звал меня, чтоб я ему посветил. Я вынес свечку и, протянув внизруку, которую он схватил, помог ему дотащиться наверх.

— Merci, друг, я сюда еще ни разу не вползал, даже когдананимал квартиру. Я предчувствовал, что это такое, но все-таки не предполагал такойконуры, — стал он посредине моей светелки, с любопытством озираясь кругом. — Ноэто гроб, совершенный гроб!

Действительно, было некоторое сходство с внутренностьюгроба, и я даже подивился, как он верно с одного слова определил. Каморка былаузкая и длинная; с высоты плеча моего, не более, начинался угол стены и крыши,конец которой я мог достать ладонью. Версилов, в первую минуту, бессознательнодержал себя сгорбившись, боясь задеть головой о потолок, однако не задел икончил тем, что довольно спокойно уселся на моем диване, на котором была ужепостлана моя постель. Что до меня, я не садился и смотрел на него в глубочайшемудивлении.

— Мать рассказывает, что не знала, брать ли с тебя деньги,которые ты давеча ей предложил за месячное твое содержание. Ввиду этакого гробане только не брать, а, напротив, вычет с нас в твою пользу следует сделать! Яздесь никогда не был и… вообразить не могу, что здесь можно жить.

— Я привык. А вот что вижу вас у себя, то никак не могу ктому привыкнуть после всего, что вышло внизу.

— О да, ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею своиособые цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничегонеобыкновенного; даже то, что внизу произошло, — тоже все в совершенном порядкевещей; но разъясни мне вот что, ради Христа: там, внизу, то, что ты рассказывали к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все, что тынамерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя не было?

— Все. То есть положим, что все.

— Маловато, друг мой; признаться, я, судя по твоему приступуи как ты нас звал смеяться, одним словом, видя, как тебе хотелось рассказывать,— я ждал большего.

— Да вам-то не все ли равно?

— Да я, собственно, из чувства меры: не стоило такоготреску, и нарушена была мера. Целый месяц молчал, собирался, и вдруг — ничего!

— Я хотел долго рассказывать, но стыжусь, что и эторассказал. Не все можно рассказать словами, иное лучше никогда не рассказывать.Я же вот довольно сказал, да ведь вы же не поняли.

— А! и ты иногда страдаешь, что мысль не пошла в слова! Этоблагородное страдание, мой друг, и дается лишь избранным; дурак всегда доволентем, что сказал, и к тому же всегда выскажет больше, чем нужно; про запас онилюбят.