— Ты прекрасно рассказал и все мне так живо напомнил, —отчеканил Версилов, — но, главное, поражает меня в рассказе твоем богатствонекоторых странных подробностей, о долгах моих например. Не говоря уже онекоторой неприличности этих подробностей, не понимаю, как даже ты их могдостать?

— Подробности? Как достал? Да повторяю же, я только и делал,что доставал о вас подробности, все эти девять лет.

— Странное признание и странное препровождение времени!

Он повернулся, полулежа в креслах, и даже слегка зевнул, —нарочно или нет, не знаю.

— Что же, продолжать о том, как я хотел бежать к вам отТушара?

— Запретите ему, Андрей Петрович, уймите его и выгоните вон,— рванула Татьяна Павловна.

— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ейВерсилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало быть, надо емунепременно дать кончить. Ну и пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а для негов том и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новуюисторию, то есть я так только говорю: новую; не беспокойся, я знаю конец ее.

— Бежал я, то есть хотел к вам бежать, очень просто. ТатьянаПавловна, помните ли, как недели две спустя после моего водворения Тушарнаписал к вам письмо, — нет? А мне потом и письмо Марья Ивановна показывала,оно тоже в бумагах покойного Андроникова очутилось. Тушар вдруг спохватился,что мало взял денег, и с «достоинством» объявил вам в письме своем, что в заведенииего воспитываются князья и сенаторские дети и что он считает ниже своегозаведения держать воспитанника с таким происхождением, как я, если ему не дадутприбавки.

— Mon cher, ты бы мог…

— О, ничего, ничего, — перебил я, — я только немножко проТушара. Вы ему ответили уже из уезда, Татьяна Павловна, через две недели, ирезко отказали. Я припоминаю, как он, весь багровый, вошел тогда в нашуклассную. Это был очень маленький и очень плотненький французик, лет сорокапяти и действительно парижского происхождения, разумеется из сапожников, но ужес незапамятных времен служивший в Москве на штатном месте, преподавателемфранцузского языка, имевший даже чины, которыми чрезвычайно гордился, — человекглубоко необразованный. А нас, воспитанников, было у него всего человек шесть;из них действительно какой-то племянник московского сенатора, и все мы у негожили совершенно на семейном положении, более под присмотром его супруги, оченьманерной дамы, дочери какого-то русского чиновника. Я в эти две недели ужасноважничал перед товарищами, хвастался моим синим сюртуком и папенькой моимАндреем Петровичем, и вопросы их: почему же я Долгорукий, а не Версилов, —совершенно не смущали меня именно потому, что я сам не знал почему.

— Андрей Петрович! — крикнула Татьяна Павловна почтиугрожающим голосом. Напротив, матушка, не отрываясь, следила за мною, и ейвидимо хотелось, чтобы я продолжал.

— Ce[28] Тушар… действительно я припоминаю теперь, что онтакой маленький и вертлявый, — процедил Версилов, — но мне его рекомендовалитогда с наилучшей стороны…

— Се Тушар вошел с письмом в руке, подошел к нашему большомудубовому столу, за которым мы все шестеро что-то зубрили, крепко схватил меняза плечо, поднял со стула и велел захватить мои тетрадки.

— Твое место не здесь, а там, — указал он мне крошечнуюкомнатку налево из передней, где стоял простой стол, плетеный стул и клеенчатыйдиван — точь-в-точь как теперь у меня наверху в светелке. Я перешел судивлением и очень оробев: никогда еще со мной грубо не обходились. Черезполчаса, когда Тушар вышел из классной, я стал переглядываться с товарищами ипересмеиваться; конечно, они надо мною смеялись, но я о том не догадывался идумал, что мы смеемся оттого, что нам весело. Тут как раз налетел Тушар,схватил меня за вихор и давай таскать.

— Ты не смеешь сидеть с благородными детьми, ты подлогопроисхождения и все равно что лакей!

И он пребольно ударил меня по моей пухлой румяной щеке. Емуэто тотчас же понравилось, и он ударил меня во второй и в третий раз. Я плакалнавзрыд, я был страшно удивлен. Целый час я сидел, закрывшись руками, иплакал-плакал. Произошло что-то такое, чего я ни за что не понимал. Не понимаю,как человек не злой, как Тушар, иностранец, и даже столь радовавшийсяосвобождению русских крестьян, мог бить такого глупого ребенка, как я. Впрочем,я был только удивлен, а не оскорблен; я еще не умел оскорбляться. Мне казалось,что я что-то сшалил, но когда я исправлюсь, то меня простят и мы опять станем вдругвсе веселы, пойдем играть на дворе и заживем как нельзя лучше.

— Друг мой, если б я только знал… — протянул Версилов снебрежной улыбкой несколько утомленного человека, — каков, однако, негодяй этотТушар! Впрочем, я все еще не теряю надежды, что ты как-нибудь соберешься ссилами и все это нам наконец простишь и мы опять заживем как нельзя лучше.

Он решительно зевнул.

— Да я и не обвиняю, совсем нет, и, поверьте, не жалуюсь наТушара! — прокричал я, несколько сбитый с толку, — да и бил он меня каких-нибудьмесяца два. Я, помню, все хотел его чем-то обезоружить, бросался целовать егоруки и целовал их и все плакал-плакал. Товарищи смеялись надо мною и презиралименя, потому что Тушар стал употреблять меня иногда как прислугу, приказывалподавать себе платье, когда одевался. Тут мое лакейство пригодилось мнеинстинктивно: я старался изо всех сил угодить и нисколько не оскорблялся,потому что ничего еще я этого не понимал, и удивляюсь даже до сей поры тому,что был так еще тогда глуп, что не мог понять, как я всем им неровня. Правда,товарищи много мне и тогда уже объяснили, школа была хорошая. Тушар кончил тем,что полюбил более пинать меня коленкой сзади, чем бить по лицу; а через полгодатак даже стал меня иногда и ласкать; только нет-нет, а в месяц раз, наверно,побьет, для напоминания, чтоб не забывался. С детьми тоже скоро меня посадиливместе и пускали играть, но ни разу, в целые два с половиной года, Тушар незабыл различия в социальном положении нашем, и хоть не очень, а все жеупотреблял меня для услуг постоянно, я именно думаю, чтоб мне напомнить.

Бежал же я, то есть хотел было бежать, уже месяцев пятьспустя после этих первых двух месяцев. И вообще я всю жизнь бывал туг нарешение. Когда я ложился в постель и закрывался одеялом, я тотчас начиналмечтать об вас, Андрей Петрович, только об вас одном; совершенно не знаю,почему это так делалось. Вы мне и во сне даже снились. Главное, я все страстномечтал, что вы вдруг войдете, я к вам брошусь и вы меня выведете из этого местаи увезете к себе, в тот кабинет, и опять мы поедем в театр, ну и прочее.Главное, что мы не расстанемся — вот в чем было главное! Когда же утромприходилось просыпаться, то вдруг начинались насмешки и презрение мальчишек;один из них прямо начал бить меня и заставлял подавать сапоги; он бранил менясамыми скверными именами, особенно стараясь объяснить мне мое происхождение, кутехе всех слушателей. Когда же являлся наконец сам Тушар, в душе моейначиналось что-то невыносимое. Я чувствовал, что мне здесь никогда не простят,— о, я уже начинал помаленьку понимать, что именно не простят и чем именно япровинился! И вот я наконец положил бежать. Я мечтал об этом ужасно целых двамесяца, наконец решился; тогда был сентябрь. Я выждал, когда все товарищиразъехались в субботу на воскресенье, а между тем потихоньку тщательно связалсебе узелок самых необходимых вещиц; денег у меня было два рубля. Я хотелвыждать, когда смеркнется: «Там спущусь по лестнице, — думал я, — и выйду, апотом и пойду». Куда? Я знал, что Андроников уже переведен в Петербург, ирешил, что я отыщу дом Фанариотовой на Арбате; «ночь где-нибудь прохожу илипросижу, а утром расспрошу кого-нибудь на дворе дома: где теперь АндрейПетрович и если не в Москве, то в каком городе или государстве? Наверно,скажут. Я уйду, а потом в другом месте где-нибудь и у кого-нибудь спрошу: вкакую заставу идти, если в такой-то город, ну и выйду, и пойду, и пойду. Всебуду идти; ночевать буду где-нибудь под кустами, а есть буду один только хлеб,а хлеба на два рубля мне очень надолго хватит». В субботу, однако, никак неудалось бежать; пришлось ожидать до завтра, до воскресенья, и, как нарочно,Тушар с женой куда-то в воскресенье уехали; остались во всем доме только я даАгафья. Я ждал ночи с страшной тоской, помню, сидел в нашей зале у окна исмотрел на пыльную улицу с деревянными домиками и на редких прохожих. Тушар жилв захолустье, и из окон видна была застава: уж не та ли? — мерещилось мне.Солнце закатывалось такое красное, небо было такое холодное, и острый ветер,точь-в-точь как сегодня, подымал песок. Стемнело наконец совсем; я стал передобразом и начал молиться, только скоро-скоро, я торопился; захватил узелок и нацыпочках пошел с скрипучей нашей лестницы, ужасно боясь, чтобы не услыхала меняиз кухни Агафья. Дверь была на ключе, я отворил, и вдруг — темная-темная ночьзачернела передо мной, как бесконечная опасная неизвестность, а ветер так ирванул с меня фуражку. Я было вышел; на той стороне тротуара раздался сиплый,пьяный рев ругавшегося прохожего; я постоял, поглядел и тихо вернулся, тихопрошел наверх, тихо разделся, сложил узелок и лег ничком, без слез и безмыслей, и вот с этой-то самой минуты я и стал мыслить, Андрей Петрович! Вот ссамой этой минуты, когда я сознал, что я, сверх того, что лакей, вдобавок, итрус, и началось настоящее, правильное мое развитие!