замечали китайские современники наших монахов, их коллеги-буддисты, для толкования видений требовалась помощь. Какие бы потрясающие картины ни открывались монаху, их смысл был ясен далеко не всегда, даже при хорошо развитой разборчивости {33}.

Мы видим рост случаев подобных смертоцентричных видений в христианской монашеской культуре начиная с VI века и далее, то есть с тех самых пор, как христиане принялись бурно обсуждать способы помочь душе в пути после смерти тела. Откровения Баронта или уэнлокского монаха, где душа странствовала по загробному миру, помогали читателям разобраться в выборах и силах, влияющих на их дальнейшую участь. Пусть у разных людей складывались разные картины возможного и разумного, суммарно их взгляды формировали такой панорамный вид человеческой жизни, где подчеркивалась связь малого и монументального, прошлого и будущего. Метапознавательный подход не только прокладывал разуму путь к цели, но и мотивировал монаха быть внимательным и не сходить с избранной тропы {34}.

В эпоху раннего Средневековья космические поля видимости манили столь сильно, что невозможно было удержать этот импульс в границах переживания смерти или предсмертного опыта покидающей тело души. Некоторые монахи испытывали подобное в состоянии сознания, которое сами они именовали «чистая молитва», то есть в самом продвинутом молитвенном состоянии из всех возможных.

Чистая молитва – или, как ее еще называли «неотвлеченная молитва» – умственное детище Евагрия, остроглазого теоретика IV века, оставившего глубокий след в монашеской когнитивной культуре. Последователи Евагрия привносили в его концепцию новые вопросы, традиции и знания, преображая и видоизменяя ее. В VII–VIII веках феномен чистой молитвы с беспрецедентным энтузиазмом исследовали и описывали говорящие на сирийском монахи, особенно в регионе Персидского залива и Месопотамии {35}.

Мы почти ничего не знаем об этих людях, нам остались только их письменные труды. Похоже, куда больше, чем внешняя жизнь, их интересовала жизнь внутренняя, а потому, несмотря на интимные и живые тексты, про прочие стороны их жизни нам неизвестно практически ничего. Дошедшую до нас малость мы извлекаем из кратких биографических справок, большая часть которых сделана столетия спустя. Впрочем, даже из этих до обидного скудных сведений ясно, что раннесредневековые восточно-сирийские монахи были невероятно хорошо образованны и вовлечены в тесные социальные взаимодействия, простиравшиеся далеко за пределы их келий. То есть они знали о спорах касательно траектории души после смерти – спорах, которые так занимали Григория Великого и многих других в Европе, Средиземноморье и на Ближнем Востоке. В этой дискуссии восточно-сирийские монахи склонялись к той точке зрения, что душа зависит от тела и его возможностей восприятия, и, значит, после смерти тел все души пребывают в глубоком сне до самого Судного дня. В этом «анестезированном» (по выражению одного историка) состоянии душа не способна к когнитивным откровениям. В общем, монахи Церкви Востока и не особенно интересовались посмертными видениями души. Они исследовали космические горизонты сознания через молитвенный процесс {36}.

Труды этих авторов не для новичков. Чистая молитва – практика для экспертов {37}. Сирийские теоретики склонялись к мысли, что чистая молитва доступна лишь отшельникам, полностью отказавшимся от жизни в обществе и проводившим недели или даже годы в полном одиночестве. Только анахореты, уже постигшие науку самонаблюдения и самодисциплины в более примитивных формах монашества, могли освоить эту самую продвинутую из техник. Но и получали они больше, чем просто вид сверху на все мироздание: достигшие этих высот монахи переносились за пределы мироздания, в состояние тотальной концентрации.

Монахи, сформулировавшие концепцию чистой молитвы, считали ее высшей познавательной и духовной стадией молитвы в более общем смысле слова. Только хорошо подготовленный монах мог последовательно пройти все предшествующие стадии. Что есть молитва? Это акт коммуникации с Богом «не по-писаному», идея разговора с Ним «не по сценарию». Но произносимый текст не должен состоять из того, что просто взбрело монаху в голову. Молитва становилась тем качественнее, чем больше монах тренировался в физическом, социальном, книжном и духовном смысле. Такого мнения придерживалось большинство монахов. Григорий Великий, пересказывая видение Бенедикта, настаивал, что выйти за пределы написанного возможно только в том случае, если ты сперва достаточно изучил написанное. Чтение Писания в сочетании с экзегетским обычаем многослойных толкований помогали читателю узреть глубины вселенной. И тут Исаак Ниневийский вновь согласился бы с Григорием. Исаак – родившийся в Катаре и трудившийся на юго-западе Ирана и в Северной Месопотамии, необычайно влиятельная фигура среди говорящих на сирийском христиан, – полагал, что монахи могут постепенно отрываться от книг и благочестивых размышлений по мере усвоения материала. И наоборот: взявшись за молитву, не почитав как следует и не поразмыслив глубоко, вы обрекали разум на то, что его путь к небесам будет куда более смутным и туманным {38}.

Только достаточно подготовленные монахи могли достичь более сложных уровней молитвы и говорить с Богом о пронизывающих творение концептуальных и моральных системах и в процессе иногда обозревать мир целиком. В начале V века некто Астерий воскликнул, обращаясь к монаху по имени Ренат, что «даже если отставить в сторону награду в последующей жизни, сколь же прекрасно твердо стоять ногами на земле, пока ум странствует среди звезд по небесному своду!» У монахов в распоряжении имелся большой выбор таких головокружительных образцов. Возьмем Apophthegmata: «Рассказывают об одном великом старце, что он жил в Порфиритах и что когда он поднимал глаза к небесам, то видел все, что там есть, а когда смотрел вниз и обращал внимание на землю, то прозревал бездны и все, что в них». Восточно-сирийские авторы с еще большим воодушевлением описывали эти продвинутые стадии, так как видели в них важный опыт на пути к чистой молитве. Иоанн Дальятский в VIII веке писал, что монах способен уйти выше неба, глубже морей и пропастей – иногда на час, а то и на целый день. Иосиф Хаззайя, принадлежащий к следующему за Иоанном поколению, утверждал, что монах, успешно отбивший атаки бесов во время молитвы, будет вознагражден «созерцанием двух миров» – то есть существующего сейчас и «Нового Мира» (сирийский оборот, означающий «небеса»). Когда столько пространства открывалось взору монаха, расширялось и время. Вознесшийся разум, говорил Шимон де-Тайбуте, способен узреть все события, случившиеся в прошлом, и все, что происходит сейчас. Иосиф Хаззайя шел еще дальше и предполагал, что монах в продвинутом молитвенном состоянии видит и будущее {39}.

Упоение метапознавательными моментами, когда сознание воспринимало себя во вселенной, отчасти возникало от внезапной ясности, порожденной созерцанием целого мира единовременно. Всё как на ладони, но разум при этом устойчив, не мечется. Восточно-сирийские монахи особенно любили подчеркнуть этот поразительный контраст между единством и множественностью. По наблюдениям Иоанна Дальятского монах достигал столь широкого обзора творения через собственное умиротворенное сердце: неохватность мироздания заключалась в самом человеке. Мар Шамли[161] из своей одинокой кельи в горах Карду (теперь это Иракский Курдистан) отправил одному из своих учеников письмо, где описывал похожее ощущение: ум приходит в состояние полного спокойствия, а сердце расширяется до такой степени, что внутри него помещаются и небо, и земля.

В этой градуированной системе взглядов на работу сознательного внимания изучение даже крошечной части вселенной могло дать доступ ко всей его полноте. Любой кусочек материального мира мог оказаться когнитивным ключом к великой, тщательно продуманной Богом системе. Восприимчивость подобного рода была свойственна как восточно-сирийским монахам, так и христианам с далекого запада. Ирландский настоятель Колумбан в своей проповеди в Милане в начале VII века вообще заявил, что по-другому смотреть на вещи попросту безответственно: «Какой человек станет изучать небесные явления, покуда ничего не знает о земных?» Однако монахам следовало не теряться в разных кроличьих норах, куда они заныривали, а синтезировать эти «отдельные реальности» или «подробности», как их назвал Исаак Ниневийский, в «единое видение», где они воспринимаются «совместно». Бехишо Камульский[162], один из многих страстных читателей Исаака в VIII веке, описывал, как такие когнитивные связи начинают формироваться в голове монаха: «Когда он всматривается в то, как устроена природа творения, его понимание [или сознание, madʿa] на мгновение простирается над всем творением Божьим и быстро, как вспышка молнии, возвращается обратно» {40}.

Бехишо считал, что