много голосов избирателей, особенно если экономическая стабилизация заставит себя долго ждать. Социалистическая имперская партия (СИП) насчитывала около 40 тысяч членов и, очевидно, имела немалую привлекательность для молодых людей, особенно бывших солдат. Поэтому попытки привлечь этот электоральный потенциал к себе предпринимались со всех сторон. Например, в октябре 1951 года Курт Шумахер встретился с бывшими старшими офицерами Ваффен-СС и обосновал это тем, что в годы войны Ваффен-СС были «своего рода четвертым родом войск вермахта» и никоим образом не были причастны к массовым преступлениям нацистов. Более того, по его словам, из 900 тысяч членов Ваффен-СС большинство было рекрутировано насильно, и сегодня этих людей не следует исключать из общественной жизни. Поэтому, подчеркивал Шумахер, необходимо «расчистить для большой массы бывших членов Ваффен-СС путь к перспективам в жизни и к участию в делах государства. <…> Им, не совершившим никаких уголовных преступлений, должна быть предоставлена возможность успешно освоиться с новым для них миром»[38].

Конрад Аденауэр тоже стремился к интеграции тех, кто был в ходе денацификации изобличен как преступник, и демонстративно принимал бывших генералов вермахта в Ведомстве федерального канцлера. Летом 1953 года он даже навестил в тюрьме генерала СС Курта Мейера («танкового Мейера») – одного из самых высокопоставленных генералов Ваффен-СС и самых популярных героев войны во времена нацизма. За убийство военнопленных он был приговорен военным трибуналом союзников к смертной казни, а после многочисленных ходатайств со стороны Германии – к пожизненному заключению. Визит Аденауэра в Верль стал кульминационным моментом в кампании против судов над военными преступниками союзников и выглядел коллективным заявлением немцев о своей невиновности. Мейер был освобожден через год и впоследствии стал одной из звезд националистической сцены в ФРГ в качестве председателя Общества взаимопомощи бывших членов войск СС (ХИАГ) и автора книг[39]. Однако в описанном здесь процессе реабилитации и реинтеграции 1953 год стал определенным поворотным моментом. Во-первых, неонацистская СИП была в октябре 1952 года запрещена. Этим была ясно проведена первая граница того, что власти были готовы терпеть: открытое и, прежде всего, публичное одобрение политики и идеологии нацистского режима в эти рамки не вписывалось[40]. Второй предел был установлен оккупационными властями, когда британцы в январе 1953 года арестовали всех членов кружка Наумана и кружка гауляйтеров и продержали их за решеткой несколько месяцев на основании законодательства об оккупационном режиме. Несмотря на то что суда не последовало и все участники были вскоре освобождены, сигнал был однозначным: угроза вмешательства западных держав, которая всегда присутствовала, но к тому времени почти забылась, была вновь продемонстрирована так, чтобы общество не перестало о ней помнить, и одновременно была обозначена еще одна граница готовности союзников к интеграции представителей правого крыла в политическую жизнь ФРГ: открыто неонацистская политическая деятельность бывших высокопоставленных нацистов не допускалась.

Третьим фактором в этом контексте стали выборы в бундестаг осенью 1953 года, на которых праворадикальные партии набрали менее одного процента голосов и, таким образом, были оттеснены на обочину политической жизни; СвДП, имевшая националистическую окраску, тоже потеряла много голосов, как и НП. Конрад Аденауэр увидел в этом подтверждение правильности своей политики в отношении бывших национал-социалистов. Согласно этой концепции, бывших нацистских функционеров следовало реинтегрировать в общественную и экономическую жизнь страны – при условии, что они, по крайней мере публично, примут демократическую республику и откажутся от неонацистской деятельности[41]. В результате, вопреки тому, что планировали державы-победители и германские демократические партии сразу после окончания войны, в начале 1950‑х годов была завершена почти полная реинтеграция национал-социалистов, включая их высший персонал, за редким исключением. В администрации, судебной системе и министерской бюрократии они почти полностью вернулись в органы власти на должности ниже уровня статс-секретаря; особенно МИД считался оплотом «бывших». Это, однако, было связано с постоянно ощутимым давлением, заставляющим их приспосабливаться к демократическим правилам игры, что постепенно становилось все легче, поскольку Боннская республика не только чрезвычайно великодушно обращалась со старой нацистской элитой, но и оказалась экономически чрезвычайно успешным предприятием. К тому же судебное преследование нацистских преступлений практически прекратилось, особенно после того, как оно в соответствии с Парижскими соглашениями перешло в ведение германских властей[42]. Реинтеграция распространялась и на главных действующих лиц нацистской политики террора и истребления – руководящий корпус гестапо, СД и айнзацгрупп. Этим людям было на тот момент около 50 лет, они были в большинстве своем образованны, многие имели диплом юриста и обладали прекрасными связями. Если они пережили послевоенный период, то после освобождения из тюрьмы или интернирования им удалось, за редким исключением, восстановить свою профессиональную позицию в ФРГ. Они совершенно не соответствовали образу нацистского преступника, существовавшему в массовом сознании в Германии и тем более за рубежом. Уже Конрад Аденауэр говорил германским журналистам в 1952 году, что среди «военных осужденных», отбывающих срок в тюрьмах союзников, было очень мало «настоящих преступников» и что в основном это были «асоциальные личности и рецидивисты»[43]. Не начальник гестапо или командир айнзацгруппы, а боевик из СА и охранник концлагеря олицетворяли образ нацистского преступника; и в качестве конкретных преступлений люди подразумевали скорее антиеврейские беспорядки во время «Хрустальной ночи», чем убийство миллионов евреев четыре года спустя, которое не вписывалось в воображение обычного человека. Фигура юриста, к тому же с докторской степенью, которого обвиняли в участии в массовых расстрелах «на Востоке», не обладала теми характеристиками, которые были присущи образу «преступника» в массовом представлении.

Эта комбинация стереотипов оказалась очень мощной. Даже люди, безусловно отвергавшие и ненавидевшие нацистский режим, не могли мысленно связать между собой преступления нацистов, воспринимавшиеся как ненормальные и далекие от любого человеческого опыта, и коллегу или соседа, разоблаченного как бывший начальник гестапо, поскольку бесконечная гнусность преступлений и добропорядочность этого соседа или коллеги не монтировались друг с другом[44]. Однако чем больше времени проходило и чем лучше было их социальное положение, тем более проблематичным становилось собственное прошлое для бывших нацистских функционеров, поскольку оно превращалось в потенциальную угрозу для их заново завоеванного буржуазного благопристойного имиджа. Их первейшей заботой теперь стало замаскировать свое прошлое, а по возможности сделать и так, чтобы оно было полностью забыто, дабы не подвергать опасности новое будущее. Поэтому они вели неприметную, конформистскую, нормальную жизнь, максимально избегали контактов с бывшими соратниками (и всеми, кто что-то знал) и воздерживались от любых политически опасных высказываний.

Этот механизм привел к внешне эффективной интеграции значительной части нацистских функционеров в новое германское государство и его общество. Вместе с этим шел другой процесс: нацистское прошлое превращалось во что-то абстрактное, лишенное