— наши! Не обозначив себя, попытались вернуть “пятачок” те, кто в самом начале поспешил его покинуть. “Ура” в лесу орут и наши и немцы. Сразу не разобраться.

Энтузиазм нашей группы на перекрестке просеки и дороги несколько поостыл. Немцы начинают обходить с фланга. Обмениваемся короткими репликами со старшим лейтенантом — командиром фактически сборной полуроты:

— Если обойдут, отбиваться трудно. Пулемет молчит.

Решаем:

— Двинем к своим, в сторону тех, что пытались контратаковать нас с тыла. Собираю людей. Гаврилин ранен. К нему:

— Забрать рацию! Поврежден корпус. Сама рация цела. Указываю направление:

— Двигаться до штабелей дров. Собраться под их прикрытием. Держаться вместе с солдатами стрелковой роты.

Ухожу последним.

Наталкиваюсь на немецкого солдата. Прицеливаюсь. Нажимаю на спуск. В автомате кончились патроны. Достаю пистолет. В этот момент, присев на колено, солдат успевает выстрелить из карабина. Ожог — задело. Ныряю в кусты. Под рубахой, в брюках горячо — кровь. Пуля резанула глубоко, крови много, но кости, кажется, целы.

Подбегает Ложкин:

— Ранило? Куда?

Он и Гаврилин, также раненый, помогают двигаться. На полянке короткая передышка. Перед глазами желтые круги. Что с глазами? Отнимаются ноги. Ребята подхватывают подмышки. Постепенно прихожу в себя. Передвигаюсь дальше сам.

— Ложкин, взгляни. Глубоко?

— Касательное. Кишки не видно.

— Слава богу.

Подхожу к командиру дивизиона. Докладываю.

— Кому сдать командование? Карту? Скребневу? Харитошкин на секунду задумывается.

— Не спеши. Карту давай мне. Бери с собой Гаврилина и двигай на промежуточную. Желаю скорейшего! Возьмешь до медсанбата “фордик”.

В Курляндском котле

Конец войны — самый впечатляющий момент. Для себя мы решили, что все, кончено, когда в ночь на второе мая услышали по радио о взятии Берлина. Нашли непочатый резерв спиртного, подняли бокалы за Победу.

Но что с Курляндской группировкой? Это оставалось неясным. 4-я ударная армия по-прежнему выдавливала немцев из Прибалтики. Их командование эвакуировало старшие возраста — отцов, у которых оставались дома дети. Наши систематические удары по группировке не позволяли перебросить ее в Германию.

Курляндская группировка упорно держала оборону. Мы готовились к очередному наступательному удару. Нашу часть из-под Липайи перебросили восточнее. Накапливали силы для операции.

Незадолго до этого батальон власовцев, стоявший против соседней дивизии, выслал парламентеров. Воспользовавшись отсутствием командира, власовцы решили сложить оружие. Но переговоры и согласования затянулись. Немцы обнаружили неладное. Фланговым огнем отсекли батальон, сняли власовцев с передка и отвели в тыл.

На нашем участке задержали диверсанта — выпускника разведшколы. Нейтралку переходили двое. Но между ними возник конфликт. Вспыхнула перестрелка, один погиб, другого прихватили наши солдаты.

На новом месте полк сосредоточился в сосновом лесу. Разговоры, противоречивые слухи, напряженное ожидание.

— Что происходит? Почему не занимаем боевые порядки?

Командование куда-то уехало. На западе война вот-вот закончится. А наши перспективы? Наверное, придется доколачивать группировку.

Снова госпиталь

В часть я прибыл из госпиталя, где пробыл почти три месяца. Ранение третье по счету. Лежал в эвакогоспитале и ГЛРе. В Шауляе и под Шауляем. Самые добрые слова врачам, медсестрам. И отнюдь не радостные встречи с начальником госпиталя.

Ночная проверка. Не первая.

— Ваши документы? Покажите, что хранится в карманах, под подушкой? Едва сдерживаю себя. Разговор на повышенных тонах.

— Ваши документы на “Красную звезду”?

— Справку размыло в воде, когда форсировали Венту, сидели в залитом доверху окопе.

— Нет документа — не имеете права носить орден. Снимите “Звезду” с гимнастерки.

Фотоаппарата у меня не было. На рисунке госпиталь, в котором довелось лежать.

Майор, начальник госпиталя собственной персоной обшаривает постель. Изымает мои “сувенирные трофеи” — немецкий крест, медаль “300-летия дома Романовых”. Его поддерживает присутствующий при сем контрразведчик.

В памяти еще эпизод. Расположившись на верхних нарах, дуемся по ночам в “очко”. Постепенно проигрываюсь, хотя ставки мизерные. Пытаясь отыграться, офицеры ставят на кон часы, кольца. Все перекочевывает в карманы одного из играющих.

Неожиданно меня останавливает товарищ — танкист:

— Выходи из игры.

— Что случилось?

— Потерпи, узнаешь.

Подчиняюсь. Танкист намного старше, по профессии — фокусник. В город ходили, как правило, вдвоем. Он в роли старшего.

Игра продолжается. Танкист внимательно следит за играющими. И оборачивается к “везунчику” — капитану:

— Покажи руки!

— Это зачем?

— Покажи ногти, пальцы. А теперь ответь, зачем накропил карты?

— Не.

— Не нет, а да. Взгляните на колоду: по углам на каждой карте ногтевые наколки, одна, две, три. Карты наколоты. Когда банкует, наощупь определяет, какая карта внизу. Если не годится, перебирает и выдергивает нужную. Так и лапошит играющих.

— Да, я…

— Хватит. Все ясно. Деньги, часы вернешь. С тобой, капитан, разговор короткий — под шинелью.

Наутро нас с лейтенантом-танкистом подзывает начальник отделения:

— Прошу — больше этого шулера не трогайте.

— Капитана?

— Да, капитана. Он самострел. Вот его медицинская карта. Видите, в углу отметку (две буквы «С» — самострел). Руку прострелил через хлеб. На-днях выпишем и отправим не в полк, а в трибунал. А если вы ему снова поддадите, придется дольше лечить. Так что договоримся — больше его не трогайте.

Теперь это позади. Из госпиталя за непослушание выписали в два счета. Мой друг-танкист был в это время в городе. Я щеголял в танкистском шлеме и полушубке без погон. Возвращаясь из госпиталя, побывал под Кенигсбергом. Потом вернулся назад. Штаб 4-й ударной армии располагался в Руцаве (Литва). А артполк — в Латвии, под Липайей. В отделе кадров встретили не очень дружелюбно.

Наградные документы мне восстановили. Конец войны встречали в Латвии.

И, наконец, победа!

О переговорах, окончании военных действий, условиях капитуляции немцы узнали раньше нас. Пока мы в неведении пытались понять, что происходит, противник готовился к сдаче, приводил себя в порядок, складывал оружие.

Об окончании войны мы услышали по радио.

Спустя короткое время, мимо нас в течении всего дня двигались колонны капитулировавших. Полк за полком. Шли строем, в колоннах по четыре. Почищенные, выбритые, рослые солдаты. Впереди офицеры. Замыкали хозподразделения. В самом хвосте — женщины. Прачки, рабочие кухни, обслуга.

Когда хвост первой колонны на повороте поравнялся с нашими солдатами, поднялся свист, раздались крики, обидные комментарии.

Молодые женщины не выдержали, побежали по полю, минуя наших солдат. Худая, жилистая, с изможденным лицом, судя по выговору белоруска, бросила в ответ:

— Чего лыбишься, измываешься? Какой смелый! А что же ты молчал и где был в сорок первом, когда я с двумя детьми одна осталась и куска хлеба во рту не было.

После ее реплики солдаты поутихли.

Чуть позже по той же дороге